Владимир Набоков: русские годы

После того как их подопечный уехал домой, Набоковы еще некоторое время провели на море, но уже к 20 августа вернулись в Берлин, где немедленно поместили в «Руле» объявление: «В.В. Набоков-Сирин дает уроки английского и французского языка»¹² (впервые Набоков напечатал его полгода назад). За несколько последующих недель Набоков написал рассказ «Подлец» — самый длинный и самый лучший рассказ этих лет¹³. Антон Петрович, один из русских берлинцев, вернувшись раньше времени из деловой поездки, обнаруживает, что его жена изменяет ему с его другом. Он вызывает обидчика на дуэль, однако в роковое утро в страхе убегает от секундантов, сопровождающих его к месту дуэли. Не рискуя вернуться домой и опасаясь, что его увидят, он забивается в гостиничный номер: впереди у него нет ничего, кроме стыда.

С мрачным пылом Набоков развенчивает идею дуэли, которая некогда была одной из романтических тем русской литературы и продолжала, как ни странно, оставаться обыденным фактом европейской жизни (в Италии существовал специальный дуэльный сезон, а в Германии рейхстаг недавно предпринял попытку законодательным порядком искоренить эту практику). Всё, словно сговорившись, унижает и оскорбляет Антона Петровича — тесная новая перчатка, которую он, с трудом стянув с руки, неловко бросил в Берга, хлопнулась прямо в кувшин с водой («Метко», — сказал Берг), кромка сала выползает из бутерброда, который он жадно поглощает, позорно укрывшись в гостиничном номере. Подобные антиромантические детали, вероятно, показались неудобоваримыми русским периодическим изданиям: «Подлец» оставался ненапечатанным вплоть до выхода первого сборника рассказов Набокова в 1929 году¹⁴.

Тогда как в «Университетской поэме» Набоков уравновешивает избыток романтизма неоклассической сдержанностью художественных средств, в «Подлеце» он дает волю своей врожденной способности к яркому отображению жизни, демонстрируя драматическую ясность и психологическую глубину, достойные Льва Толстого. Он исследует сознание человека, чьи чувства обострены до предела, и каждое мгновение растягивается, напоминая одновременно фантастический сон и жуткую реальность, — так замедляется течение времени, когда автомобиль, потеряв управление, плавно врезается в грузовик или в дерево. Он добивается напряженности, не прибегая к устаревшим риторическим приемам и не перебирая бесконечно одну и ту же эмоциональную струну, но показывая, как сознание переходит от одного чувства к другому, идет наперекор обыденности или противопоставляет свои мелкие заботы всему окружающему миру. Трудно лучше передать стыд, растерянность, боязнь оплошать в сложной ситуации, первобытный страх и животную радость спасения.

В конце сентября Набоков обдумывал начало своего нового романа, но к работе еще не приступил. Тем временем замысел его третьего романа уже был на подходе. Владимир просит мать, которая должна была приехать к нему в конце осени, привезти ему его шахматы. С сентября зарубежная Россия пребывала в возбуждении: эмигрант Алехин сражался с Капабланкой в самом длинном за всю историю шахматном поединке за звание чемпиона мира. В середине октября Набоков пишет стихотворение «Шахматный конь», несомненно предвещающее «Защиту Лужина»: старый шахматный маэстро, сидя в пивной с друзьями, вдруг начинает воспринимать мир как шахматную игру: плиточный пол кажется ему доской с черными и белыми квадратами, а двое незнакомцев в дверях — черным королем и пешкой. Пытаясь спастись, он прыгает белым конем по большим квадратам. Смех друзей внезапно замирает, и маэстро, «разбитого» «черным королем», увозят в больницу. Три недели спустя Набоков написал восторженную рецензию на книгу Зноско-Боровского «Капабланка и Алехин» — рецензию, которая, по-видимому, служит предтечей «Защиты Лужина»: Зноско-Боровский различает шахматную игру «в пространстве» и «во времени» и обращает особое внимание на искусность игры Капабланки и гениальность шахматных комбинаций Алехина. Еще через две недели Алехин стал чемпионом мира [100] ¹⁵ .

100

В июне 1928 года Набоков с невозмутимостью игрока в покер отозвался на «Антологию Лунных поэтов», якобы переведенную с различных лунных диалектов «С. Ревокатратом» — псевдоним (палиндром) гроссмейстера Савелия Тартаковера, который, по предположению Алехина, опровергнутому самим Набоковым, явился прототипом героя «Защиты Лужина».

Почти всегда Набокову особенно удавались те из его романов, которые ему приходилось откладывать, — и некоторое время разделяло первоначальный импульс и его окончательную реализацию. Так, например, в промежутке между зарождением идеи «Защиты Лужина», «Дара», «Лолиты», «Бледного огня» и «Ады» и непосредственным сочинением он всякий раз успевал начать и закончить еще один роман. За это время, казалось бы, не связанные между собой тематические линии неожиданно пересекались в его воображении, образуя удивительные новые комбинации: формирование молодого писателя и жизнь Чернышевского в «Даре», история сексуального извращенца и мотели набоковских лепидоптерологических экспедиций в «Лолите», дворцовый переворот и трехчастная структура набоковского издания «Евгения Онегина» (поэма — комментарий — указатель) в «Бледном огне», философский трактат о времени и повесть о любви в декадентском духе в «Аде». Прежде чем он смог представить себе «Защиту Лужина», идея шахматного маньяка должна была слиться с совершенно иной историей, которую он даже не начал еще обдумывать.

Хотя скоро романы будут давать Набокову больше денег, «Машенька» почти ничего не принесла, и он все еще подрабатывал рецензиями для «Руля». Чаще всего это были короткие заметки о молодых поэтах, которых он разбивал в пух и прах за языковые погрешности, кратко им перечисленные. Единственным важным исключением явилась рецензия на поэтический сборник более известного поэта, Владислава Ходасевича: Набоков очень высоко оценил как его смелость в выборе тем, так и совершенство формы. Он также много работал вместе с Верой над большим переводом (восемь часов в один день, десять — в следующие два) и приглашал в объявлении учеников, желающих заниматься новым предметом — просодией. Нашелся всего один ученик — невысокий, кудрявый, восемнадцатилетний Михаил Горлин, впоследствии поэт и подающий надежды славист, погибший в немецком концентрационном лагере. Два — четыре раза в неделю Набоков занимался с ним английским и стихосложением¹⁶.

Позднее Набоков изображал себя вечно одиноким. Разумеется, он не терял попусту время в кафе и барах, однако в зимний сезон ему доводилось играть самые разнообразные роли в общественной жизни русского Берлина: он выступает с чтением своей поэзии или прозы на заседаниях Союза русских журналистов и литераторов, кружка Татариновых — Айхенвальда, новой группы «На чердаке», в которую входили Офросимов и Горлин; в начале ноября в качестве члена жюри отбирает шестерых претенденток на титул Королевы русской колонии 1928 года на ежегодном Балу прессы; позже, в том же месяце, — в более серьезном настроении — пишет статью по случаю празднования Советами десятилетия большевистской власти (он предложил эмигрантам отметить десять лет свободы и презрения к советской идеологии), а два дня спустя читает стихи на вечере, посвященном десятой годовщине Белой армии¹⁷.

Несмотря на его активное участие в литературной жизни, которая проходила на виду у всех, подлинная его работа продолжалась в уединении. В январе 1928 года наконец закончился период вызревания, и он приступил к работе над вторым романом. Книга потребовала от него необычных исследований. Набоков заплатил за визит к легочному специалисту, чтобы узнать, как ему лучше избавиться от своей героини. Неисправимый любитель розыгрыша, он не сделал ничего, чтобы развеять подозрения врача: «„Я вынужден убить ее“, — сказал я ему. Он окаменел»¹⁸.

В конце января он написал матери, что полностью поглощен работой над романом, который предполагает назвать «Король, дама, валет». Спустя три недели он закончил три главы и был удовлетворен тем, что у него получается нечто «гораздо сложнее и глубже „Машеньки“». Еще через пять дней он почти закончил четвертую главу и сообщил матери, что ведет

кротообразную жизнь: и корплю, корплю до заворота мозгов, над моим новым романом. Четвертая глава почти кончена — кончу ее, вероятно, сегодня. Мне так скучно без русских в романе, что хотел было компенсировать себя вводом энтомолога, но вовремя, во чреве музы, убил его. Скука, конечно, неудачное слово: на самом деле я блаженствую в среде, которую создаю, но и устаю порядком… Боюсь, что в романе будет многовато клубнички, но ничего не поделаешь: если описываешь, как человек ходит, улыбается, ест, то приходится столь же подробно описывать, как он действует на кипридовом поприще¹⁹.

Пока он писал свой второй роман, первый неожиданно стал приносить доход. Несколько месяцев назад состоялся разговор о переводе романа на немецкий язык. Первым делом Набоков подумал, что это было бы неразумно с художественной точки зрения, но тут же добавил: «Но если хорошо заплатят…» 21 марта он подписал соглашение о праве на публикацию романа с одной из крупнейших газет Ульштейна «Vossische Zeitung» — немалая честь и финансовая удача; наконец-то можно купить кое-что из одежды. Перспективы открывались еще более благоприятные: «Vossische Zeitung» уже заинтересовалась немецким изданием романа «Король, дама, валет», хотя книгу еще нужно было написать по-русски²⁰.

В начале апреля Сирин прочел «Университетскую поэму» в Кружке поэтов. Это новое объединение было основано в феврале Михаилом Горлиным, взявшим на себя обязанности его секретаря. Кружок поэтов, просуществовавший с 1928 по 1933 год, собирался дважды в месяц и даже издавал собственные сборники. Среди его членов были Евгения Залкинд, автор коротких рассказов и в будущем (под именем Евгения Каннак) переводчица Набокова на французский; поэт Раиса Блох, жена Горлина, которая погибнет вместе с ним в том же концентрационном лагере, и двое признанных мэтров объединения — Сирин и Владимир Корвин-Пиотровский, не встречавшиеся с начала 1923 года, когда распалось Братство Круглого Стола. Хотя Сирин знал, что Корвин-Пиотровский теперь вернулся в стан эмигрантов, и хотя он ценил его постоянно развивающийся поэтический талант, Сирин все же вначале настороженно отнесся к человеку, которого не видел с тех пор, как тот вместе с Дроздовым и Алексеем Толстым стал сотрудничать в коммунистическом «Накануне». Однако Корвин-Пиотровский тепло отозвался об «Университетской поэме», и готовая начаться холодная война уступила место дружбе²¹.