Владимир Высоцкий. По-над пропастью

— Как только они появятся, — позвони.

Только под утро, отпущенные коварными французскими бесами, они пришли домой...»

***

Рядом с «мерседесом» лихо припарковались «жигули», и из приоткрытого окошка донеслось: «Над Шереметьево, в ноябре, третьего метеоусловия не те...»Высоцкий, сидя за рулем, покосился и с усмешкой бросил Янкловичу: «Видал, шустро работают, ребятам с «Мелодии» бы их оперативность...» Посмотрел на часы: «Все, Валер, парижский рейс уже на сорок минут задерживается. Я уже на спектакль впритык еле-еле успеваю. Значит, так Встретишь Марину, привезешь домой. Вот ключи...»

— Володя, я же машину не вожу, — взмолился Янклович. — Как я ее отвезу?

— Очень просто. Марина сама сядет за руль. Ключи у тебя. От квартиры у нее есть. Но возьми еще и мои, на всякий случай. Все объяснишь. Я побежал.

Он хлопнул дверцей «мерседеса», поднял руку, к нему тотчас подкатило такси, и Высоцкий умчался на Таганку.

Янклович покорно остался ждать Марину. В последнее время он превратился в основного, едва ли не личного администратора

Владимира, занимаясь и концертными, и всякими бытовыми делами. Из соседней машины продолжал, словно и не уезжал, петь Высоцкий: «...Так веру в Господа от нас увозят потихоньку.»

Наконец появилась она, такая красивая и совершенно потусторонняя. Янклович поздоровался, поцеловал руку, вручил цветы, объяснил отсутствие мужа.

— А что сегодня? «Гамлет»? — как бы мимоходом поинтересовалась Марина.

— Нет, «Вишневый сад».

Марина уселась за руль. Минут через сорок они были в центре. Вот и Малая Грузинская. Поднялись на восьмой этаж Валерий отдал Марине ключи. Вошли. Потом он рассказывал Высоцкому: «Она зашла в спальню, и я услышал вскрик Вбежал, смотрю — Марина ошеломленно стоит, а вся постель устлана шкурками соболей... И я увидел ее лицо... Это было такое лицо... Лицо самой счастливой женщины мира».

Когда после спектакля Владимир приехал домой, Марина все еще сидела в спальне и гладила руками нежный блестящий мех Он целый год собирал ей эти шкурки, хотел, чтобы все было так, как он когда-то писал:

В грязь соболя — или по ним, — по праву!..

А потом они долго-долго разговаривали, что-то вспоминали, спорили. Наконец, он не выдержал:

— Теперь послушай песню. Открытые двери больниц, жандармерий — Предельно натянута нить. Французские бесы — большие балбесы, Но тоже умеют кружить. ... ... ... ... Я рвался на природу, в лес, Хотел в траву и в воду, — Но это был французский бес: Он не любил природу. А друг мой — гений всех времен, безумец и повеса, Когда бывал в сознаньи он — седлал крутого беса. Трезвея, он вставал под душ, изничтожая вялость, — И бесу наших русских душ сгубить не удавалось.

Закончив петь, он опустил ладонь на струны и выжидательно посмотрел на Марину: как?

— Молодец. Только знаешь...

— Что?

— Странно все получается. Я, пока вы там с Мишкой куролесили, мучилась, рыдала, с ума сходила, а песня посвящена твоему дружку, «гению всех времен»! Хоть бы словечком вспомнил... Как тогда, ни в Париже, ни в Марселе, обо мне не думал, так и здесь...

— Мариночка, да это же шутка такая, веселая песня с подтекстом». Шутка, вроде того «Милицейского протокола», только на французский лад. Там же тебя тоже нет. Тебе я пишу серьезные вещи...

— Спасибо — не надо!.. Вы оба — негодяи! Что ты, что твой Мишка.

— Ну, Мариночка...

Слово за слово, они разругались. Марина схватила чемодан — и улетела домой. Где-то с месяц потом они были в тяжелом разрыве.

Соболиные шкурки тоже пропали. Оказались плохой выделки.

«Она пыталась перенести на русского мужа свое трезвое — во всех смыслах — отношение к жизни, — считал Шемякин. — Была уверена, что именно рационализм, настойчивость, сильный характер оградят Высоцкого от всех бед. А он, умом понимая, где его спасение, душой рвался в «Большой Каретный».

Отдавая должное усилиям Марины Влади в ее сражениях за спасение Высоцкого от алкоголизма и морфия, некоторые друзья Владимира, и прежде всего Эдуард Володарский, полагали, что последние два-три года «дело шло к разрыву, он уже изнемогал под ее гнетом. Характер у Марины стальной — недаром все предшествующие мужья, когда о ней заходит речь, крестятся и плюются. Она сама рассказывала, как однажды повела Володьку к психологу, чтобы вылечить от запоев. Побеседовав с Высоцким, врач пригласил ее: «Мадам, дела вашего альянса довольно плохи, в представлении мужа вы являете собой огромную черную тучу». «Мадам» впала в бешенство: «Представляешь, какой идиот? Сказал, что я туча! Какая еще туча?!»

Упрекая Марину Влади в излишней жесткости, Володарский и его союзники делали вид, что знать не знают и хотят помнить слова предсмертного признания своего друга, обращенного к любимой:

Я жив, двенадцать лет тобой и Господом храним…

А может быть, прав был Иван Дыховичный, считавший, что роману Высоцкого и Влади просто завидовали, в том числе те, с кем Владимир дружил и тесно общался? И, бывало, чуть ли не в лицо говорили Марине, что она дура, что не понимает, с кем связалась, что он ей постоянно изменяет и пр.

***

В первых числах января Владимир заглянул в кабинет шефа с каким-то спешным вопросом, но, увидев, что Юрий Петрович не один, хотел было ретироваться. Однако Любимов призывно взмахнул рукой:

— Заходите, Володя, как раз кстати. Хотел вас познакомить — Юрий Федорович Карякин.

— А мы вроде и так знакомы.

— Думаю, не совсем. У нас Юрий Федорович теперь уже наместник самого Федора Михайловича Достоевского на земле.

— Юрий Петрович, вы мне льстите, — засмеялся Карякин. — А с Володей мы в самом деле уже давненько знакомы. Я его помню еще, когда он только в театр поступил.

— О, когда это было!.. Ну, о прошлом не будем, лучше о будущем поговорим. Юрий Федорович к нам не с пустыми руками пожаловал, предлагает инсценировку «Преступления и наказания». Мы с ним в Венгрии уже подобный спектакль делали. Теперь попробуем у нас с Божьей помощью.

— А я только на днях вспоминал, как еще в студии Порфирия Петровича играл, — сказал Высоцкий. — Вот ведь совпадения...

— «Куда там Достоевскому с записками известными?..»— процитировал Карякин.

Высоцкий улыбнулся. «Спасибо». И продолжил:

— Юрий Петрович, вы ведь, если я не ошибаюсь, Раскольниковым уже давно занимаетесь..

— Не ошибаешься. Но дельного соавтора не было...

Еще в 19б7-м Любимов впервые собирался ставить «Преступление и наказание». Вертелись в голове какие-то заготовки, к актерам приглядывался: на Раскольникова можно было бы пробовать Золотухина, из Смехова бы вышел Порфирий Петрович, наверное. . Свидригайлов — 1убенко, может быть... Сейчас иной расклад. И намного интереснее...