Владимир Высоцкий. По-над пропастью

Очень часто его публичные выступления, концерты также становились теми же черновиками, пробой пера, заготовками. Он сочинял на ходу. Вслух пробовал на вкус и звук слова, метафоры и ритм, предлагал слушателям на выбор различные варианты одной V той же песни. Иногда, под настроение или с учетом аудитории и обстоятельств, даже меняя идейную суть стихотворного произведения. Такая публичная, открытая редактура «черновиков» шла каждодневно. Он, не таясь, прокладывал путь, обозначал «свою колею». Не позволяя себе ни минуты простоя в поиске убедительных доказательств своей кровной принадлежности к племени поэтов.

В песне-манифесте он открыто провозглашал:

Я не люблю насилье и бессилье, И мне не жаль распятого Христа...

Но, ощутив настороженность первых слушателей, не побоялся совершить крутой «переворот в мозгах из края в край», окончательно для себя решив:

Вот только жаль распятого Христа!

Его «Я не люблю!» было близко к Нагорной проповеди, после которой никакой Конституции не нужно, не говоря уж о Моральном кодексе строителя...

Свое будущее, считал Золотухин, Владимир Семенович предугадывал и про себя знал, какой он поэт и что он значит для России. С той лишь разницей, что одному слава приносит радость, а другому — страдания.

«Люди тянутся не только к стихам, но и к поэтам, — говорил Высоцкий. — Вот у нас семь тысяч членов Союза писателей СССР. Сейчас любого спроси — быстро назовет не более тридцати, кто- то назовет пятьдесят, но уж никак не сто. А ведь все печатались, у всех есть книги. Я говорю о поэзии в большом смысле слова, о поэтах с большой буквы...»

В его святцах Поэтов было куда меньше тридцати. От Христа и Пушкина до Вознесенского. От современников, профессиональных стихотворцев он, прежде всего, хотел услышать простой и ясный ответ на мучавший его вопрос: достоин ли он сам высокого звания поэта, имеют ли право жить его стихи?

«Он — было время — приносил им, как школьник, свои стихи... и они редактировали, — вспоминал Леонид Филатов, — вымарывали строчку, морщились, говорили: «Нет, это никуда не годится, это не по-русски написано... Это все несерьезно, ты занимайся песнями, не надо это тебе, а ты все стихи... Ну, зачем?» И такие разговоры были очень часты. Володя эти разговоры очень тяжело переживал, принимал близко к сердцу, оттого, что ему казалось, что он занимается не собственно поэзией, а они как раз занимаются именно поэзией».

Евгений Евтушенко мог позволить себе пригласить Высоцкого на званый вечер на дачу, где будут его итальянские издатели, заметив походя: «Володь, гитару захвати...». Роберт Рождественский возмущался, когда приглашенный к нему в Переделкино Левон Кочарян привел с собой Высоцкого: «Зачем?.. Тут серьезные люди собрались...»

Андрей Вознесенский, восхищаясь своей отвагой, после смерти Владимира Высоцкого отчаянно доказывал: «Я первый сказал, что он поэт». В застолье, может быть. Но публично, в печати слово «поэт» применительно к Высоцкому впервые использовал некто Н.М. Ходаков в своей книге под названием «Молодым супругам» (издательство «Медицина», 1971 г.): «Действие алкоголя на половое влечение весьма тонко подметил поэт, писавший: «Пойдем в кабак — зальем желание». Стремление к интимной близости легко ликвидировать: для этого достаточно сильного алкогольного опьянения...»

У него, как у драматического актера, была уникальная возможность постоянно работать, то есть взаимодействовать со словом, интонационно доводя каждую строку, реплику до наивысшего, проникающего звучания. Но это были чужие, не его слова. Пусть даже аккомпанирующие его миропониманию, чувствам, сердцебиению. Такой вот парадокс Высоцкого. Публичный, площадный (в хорошем смысле слова) певец, актер-лицедей, он более всего доверял чистому листу бумаги, «свято верил в чистоту снегов и слов»,в то, что поэзия и искренность по сути своей синонимы.

Подрамник превращает холст в картину и утверждает художника. А книга стихов — поэта.

«Советовался не только со мной, — рассказывал Андрей Вознесенский о тщетных попытках Высоцкого пробиться в официальную литературу, — но и с Александром Межировым и Давидом Самойловым о том, как составить рукопись, как отобрать стихи... Он хотел чувствовать себя поэтом, но даже друзья считали его бардом тогда. Несколько раз он советовался с Виктором Фогельсоном, который редактирует поэтические книжки... Рукопись — отпечатанные на машинке стихи (а печатал, вероятно, он сам, так как строчки в ней были неровные, скакали), папку с его стихами я показал Фогельсону, а затем Егору Исаеву... Исаев был за то, чтобы издать книгу... Но уже тогда мне было понятно, что рукопись надо «пробивать». Был разговор о ней и с возглавлявшим тогда издательство «Советский писатель» Лесючевским, человеком 30-х годов. Можно сказать, что в том разговоре он высмеял меня: как можно печатать книгу, автор которой не может опубликовать ни строчки?..»

Вскоре после смерти Владимира Семеновича многие вспоминали, сколько раз они безуспешно пытались «пробить» стихи Высоцкого в печать. Но, твердили они, всякий раз перед ними вырастали глухая стена непонимания, рогатки цензуры и тд. Возможно. Хотя по мнению далеко не последнего в советской номенклатуре чиновника, министра культуры РСФСР 70-х годов Юрия Мелентьева, «если бы хотя бы раз по-настоящему захотели издать стихи Высоцкого, у них бы все получилось. Они же вхожи во все кабинеты. Одно их заявление — и стихи Высоцкого вышли бы без проблем».

Но между собой именитые друзья называли Высоцкого дворовым художником, певцом-самоучкой без культуры писания. При этом, пряча самодовольство, дарили сборники своих стихов с трогательными дарственными надписями: «Володя, милый, спасибо за Ваш талант, Вашу распахнутость — страшно за Вашу незащищенность в этом мире. Андрей Вознесенский». Они дарили ему своикниги и считали, что пока этого для него достаточно.

Художник Сергей Бочаров специально знакомил Высоцкого с главным редактором журнала «Юность» Андреем Дементьевым: «Я подвел Дементьева к Владимиру Высоцкому, а сам держал в руках тетрадку с его стихами, от руки записанными самим Высоцким. Говорю Андрею Дементьеву: «Вы же главный редактор, Вы же можете несколько страниц в журнале дать для стихов Высоцкого». И протягиваю ему тетрадку. А он как-то фамильярно так отвечает, похлопывая Высоцкого по плечу: «Пописываешь все...», и эту тетрадку взял у меня. Но эти стихи так и не появились». Зато после смерти Высоцкого Дементьев поспешил отметиться: «И снова слышен хриплый голос. Он в нас поет. Немало судеб укололось о голос тот». Даже пообещал читателям: «Возьму упавшую гитару. Спою для вас...». Но, слава богу, признал: «Мне так не спеть...»

«Мало кто знает, как Высоцкий хотел вступить в Союз писателей, — рассказывала Белла Ахмадулина. — И я несколько раз пыталась ему помочь, встречалась с разными людьми, но он, естественно, об этом даже не догадывался... Высоцкий считал, что этим членством в Союзе писателей он подчеркнет свою независимость как сочинителя, как художника, как личности. Но ничего не выходило. Он мечтал освободиться от театрального гнета, но без театра не мог, хотя театр, как известно, помыкает актером, держит его в дисциплине...»

Попросил Григория Поженяна дать ему рекомендацию в Союз.

— Володя, я, конечно, могу дать тебе рекомендацию, — ответил бесстрашный поэт-фронтовик, — но о чем ты говоришь, какой же Ты поэт? Ну, песенник ты, бард, если хочешь так называйся, но не поэт ты. Пушкин — это поэт...

Правда, позже Поженян сожалел: «Был у меня грех перед ним. Я не всегда понимал, как ему было необходимо именно тогда напечатать все, что написано и что спето... Горе нам, если смерть должна учить нас — поэтов и не поэтов — добру к ближнему... Стихи, не ушедшие к людям типографским способом окрепшими, к нам не возвращаются. Ненапечатанные, они нас душат, прижимают к земле, заставляют самоутверждаться, додавать себе недоданное. Не извлекая уроков, мы учимся дальше и порой все реже летаем».