Владимир Яхонтов
Шрифт:
Он читал только Пушкина.
1944 год, до середины сентября, — выступления в городах Урала и Сибири. Только в Магнитогорске, на заводах и клубах, за один месяц было дано более восьмидесяти концертов.
165 тысяч рублей В. Н. Яхонтов передал в фонд обороны.
30 августа 1944 года дирекция ленинградского Кировского завода, работавшего в Челябинске, издала приказ, в котором говорилось, что «Лауреат Всесоюзного конкурса художественного слова тов. Яхонтов В. Н. … обратился к заводу с просьбой изготовить на его личные средства танк, назвав его именем „Владимир Маяковский“. Начальнику цеха… заложить танк… произвести монтаж… произвести отливку надписи… произвести пробеговое испытание… сдать машину военпреду в течение 5 и 6 сентября».
6 сентября 1944 года
При всем невероятном напряжении дни, проведенные в Челябинске и Магнитогорске, Яхонтов вспоминал как счастливые. Ни на одну минуту он не сомневался в том, что его искусство нужно. Таким же было его настроение во время поездки в Мурманск и на Северный флот в 1943 году. В Мурманске он тоже выступал каждый день, на кораблях и в самом городе, где собралось в эти месяцы много ленинградцев. Корреспонденты, журналисты, партийные работники жили в одной гостинице. Город бомбили — до восемнадцати бомбежек в сутки. Люди к этому привыкли и в убежище не спускались. Яхонтов готов был читать для них не переставая. Рассказывают, что чаще всего он читал Пушкина, Маяковского, письма Маркса и Энгельса. Мурманские рыбаки после концерта повели его в свой кооператив, надели на него новые галоши, сказали: «Как же это вы, Владимир Николаевич, гуляете в таких галошах по нашим снегам». На Челябинском заводе подарили хорошую кепку. Все это делалось просто, от души. Так же просто он и принимал эти подарки. Из Челябинска он писал Поповой, что его «бросило в гущу рабочих» и что он чувствует себя так, как когда-то в Грозном.
В 1944 году была сделана композиция «Тост за жизнь». «Во время войны обостряются чувства, в человеке просыпается желание продлить жизнь, утвердить ее через любовь» — так объяснен Поповой и Яхонтовым замысел этой работы. В записи остались три фрагмента — «Девушка и смерть» Горького, отрывки из «Тоста за Ленинград» и «Тоста за Сталинград».
Чтобы хоть в намеке представить себе, как Яхонтов умел играть женские роли, можно послушать голос Девушки, разговаривающей со Смертью: «Отойди, я с милым говорю…» Смерть неожиданно тоже выступает особой женского пола. Все женское, живое ей понятно, может быть, даже пережито когда-то, кто знает, уж очень смущенно отворачивается она при виде юной любви. И потом с какой-то особой печалью, безо всякой угрозы, говорит: «Ночь — твоя, а на заре — убью».
«Тост за Ленинград» — из лучших сохранившихся записей.
«В Ленинграде — тихо. И это так удивительно, что даже не верится…». По тому, как Яхонтов читает очерк Ольги Берггольц о первом ленинградском салюте, можно понять, что в силах этого актера было возвысить слова простого газетного очерка до высокой патетики и совместить современную газету со стихами Пушкина.
Других, кроме «Тоста за Ленинград», реальных тому свидетельств нет.
«Мы в Пушкине. В нашем родном Пушкине. Читаем на здании лицея: „Здесь жил и учился Александр Сергеевич Пушкин…“»
В те дни, когда в садах лицея Я безмятежно расцветал, Читал охотно Апулея, А Цицерона не читал…«— Сто-о-ой! Запретная зона! За нахождение в зоне — расстрел! Комендант города…» Мы с отвращением отбрасываем в сторону эту отвратительную таблицу. Пушкин:
Ликуйте, о друзья! Запомните поэта предсказанье… …Промчится год, и я явлюся к вам! О сколько слез и сколько восклицаний, И сколько чаш, подъятых к небесам!Вступают торжественные аккорды рояля и в лад им медленно звучит голос, спокойно и радостно уступая музыке место между стихами:
Подымем стаканы… содвинем их разом!.. Да здравствуют музы… да здравствует разум!..…В январе 1945 года Яхонтов сыграл новый спектакль — комедию Грибоедова «Горе от ума».
Он создал огромное полотно с десятком действующих лиц, сыграл всю пьесу один, без партнеров, наперекор сомнениям, мучившим столько лет, наперекор памятной неудаче. Репетиционный срок — две недели.
Иногда казалось, что уже невозможен возврат к идее театра одного актера, она забыта, прочно заслонена «художественным чтением». В годы войны подчас и сама классика казалась неуместной, все вытеснял злободневный, пропагандистский материал. И первая мысль о классическом спектакле испугала. Показалось, говорит Яхонтов, «что это за пределами человеческих сил». То, на что когда-то он шел с легкостью, теперь страшило. Но — и неудержимо тянуло. Играть хотелось, как никогда. «Я без своего театра стал дистрофиком. — А вдруг совсем разучился ходить?» Но до реального ощущения собственного предела оставалось еще полгода.
Близился юбилей Грибоедова, разрешение на работу было дано, артист произнес первые слова пьесы: «Светает! Ах! как скоро ночь минула…» — и воскресло, вернулось все, что было истинной жизнью и подлинной радостью.
Оглядываясь на многие постановки той же пьесы, можно с полным основанием сказать, что в спектакле, поставленном Е. Поповой, С. Владимирским и сыгранном Яхонтовым, была сконцентрирована театральная культура, без которой — Яхонтов прав — комедия Грибоедова не звучит в полной своей красе.
В любом театре главным препятствием становились грибоедовские стихи. Они преодолевались, как преграда, как помеха, или вовсе не замечались, будто комедия написана прозой. Словам Грибоедова о том, что его пьеса есть «сценическая поэма», не придавали значения. Для кого — преграда, для Яхонтова — праздник. Для многих — неразрешимая проблема, для Яхонтова — стимул действия. У кого-то не грибоедовские слова, а какие-то мятые, сплющенные уродцы, у Яхонтова — густой и прозрачный «мед и хмель грибоедовских строф». Именно стихи становились основной дорожкой к созданию образа, вернее — множества образов. Нет, он не просто «читал» «Горе от ума», хотя поначалу как будто держал в руках старинный томик с золотым обрезом. Он играл комедию, но тем особым способом, которым владел, как виртуоз.
Партитура текста прекрасно помнилась с давних пор, а персонажи определились наново, просто и ясно. Чацкий раньше был «болтливый герой», а стал живым и, как говорит Яхонтов, «пушкинским». Стало ясно, каким путем «вывести его из тупика декламационных штампов». Теперь самым интересным явилось «человеческое» в нем. «Он уверен, что его увидят и бросятся ему на шею, — размышлял Яхонтов. — И вдруг не только не бросаются на шею, но ни во что его не ставят… Что же он несся?.. И когда я говорю: „Не ждали… Удивлены — и только“, — это человек понял, что он не нужен. Ведь когда женщина не любит, вы начинаете через пять минут поддерживать светский разговор, спрашиваете ее: „Ну, как ваши дети?“ Очень вас это интересует. И в вашем состоянии будет какая-то грусть…»
Выяснилось, что в Молчалине не нужна никакая «характерность», нужно только найти интонацию, «чтобы сыграть этот характер диалектически, в его развитии. Каким он завтра будет». Грибоедов дает понять, что завтра этот Молчалин «на порог к себе Фамусова не пустит. Я это и играю… Нужно, чтобы зрители чувствовали, что это крупный образ, большой крупный человек. И можно этого достигнуть безо всякого грима, путем только интонации, путем ракурса».
«Путем только интонации, путем ракурса» были сыграны все персонажи, от Чацкого до Хлёстовой. В книге Яхонтова про это сказано: «Играть надо так, как будто ты ученый с лупой и на мягком известняке находишь следы ископаемых, следы вымерших животных». «И было, — говорит И. Андроников, — в яхонтовской манере что-то от замедленной съемки, когда вы постигаете слагаемые движения, танца, полета». Зритель постигал слагаемые исторического движения, от Молчалина до наших дней, от Чацкого, покидающего фамусовский дом, — к тем, кто знает все про Грибоедова, про Сенатскую площадь, про русскую историю.