Владыка уссурийских дебрей

– Далеко же тебя занесло, - сказал Никандрыч.

– Так уж случилось.

– Добыл кого?

– Медведя подвалил.

– Вот хорошо! А у нас нет корму для собак, тигренка вот поймаем, а кормить будет нечем. Продашь нам мясо.

– Я вам и так отдам, - сказал я.
– Может быть, где ближе спроворю?

– Хм, а ты щедрый... Не побоялся один на косолапого идти?

– Собака выручает.

– Проходи, - сказал дед, - чай будем пить. Свежины твоей сварим, а то мы с голодухи слабеть стали.

Никандрыч говорил, а остальные молчали. Так же молча начали варить медвежатину. Поели. Дед снова спросил:

– Тигров-то когда видел?

– Так, издали. Но стрелять не приходилось...

– Зачем же стрелять дорогого зверя!

– Один не возьмешь, а так - кто меня возьмет?
– сказал я.

– Мы возьмем. Пойдешь? Я ответил:

– Пойду.

– Пусть идет, только без пая, - бросил через плечо Тимофей Кошаров, здоровущий детина, как и отец.

– Без пая, говоришь? Это не по-охотничьи, - сказал дед и добавил: - Вшестером вязать легче.
– Никандрыч помолчал, шевеля сухими губами, потом сказал: - Завтра распределимся - теперь спать. Сила в еде и во сне!

Спал я плохо, разные сны снились, убегал от тигров, медведей. Словом, мура. Ворочался, мешал Серафиму Бывалину спать. Он повернулся ко мне и прошептал:

– Ты спи спокойно. Мы ить тоже впервой на такую охоту. У Кощарова два напарника заболели, вот он и взял нас.

Чуть свет нас поднял Никандрыч. Пошли в вершину реки. Шли быстро, я едва поспевал за бородачами, хотя и сам был неплохой ходок по тайге. К полудню собаки начали рваться со сворок. Запоскуливали, рвались вперед. Вот и след.

– Пущай собак. Бегом!
– крикнул Никандрыч и первым бросился в сопку, стреляя из карабина. Дмитрий вырвался' со своей двустволкой вперед и тоже загремел выстрелами.

– Бегом!
– ревел Никандрыч. Вполгоры остервенело лаяли собаки. Никандрыч остановился и приказал:

– Руби вилаги!

Мы вырубили себе по рогулине и снова побежали на лай собак. Увидели их. Они всей сворой лаяли на выскорь. Под ней сидел тигренок. Зубы оскалены, шипит, рычит, лапами отбивается от собак. Поверьте, у меня все упало, как я увидел эту зверину. Ведь я думал, что это будет тигренок не больше собаки, а это был самый настоящий тигр.

Но не будь собаки в намордниках, а их было семь с моим Ураном, они бы, наверное, порвали и такого тигра.

– Навались, - крикнул старик и первым бросился на тигренка. Тот бросил собак и на Никандрыча. Но хитер старик, сунул в морду зверю свою фуфайку, которую нацепил на рогулину, зверь впился в нее когтями и зубами, не оторвешь. А мы все разом его и оседлали.

Все оказалось легко и просто, даже не верилось. Тигренка спеленали, он пометался на снегу и затих. Соорудили носилки, уложили его и понесли в табор. Зверь весил до восьми пудов, а тут чащи и подъемы, пока донесли, так устали, что еле ногами двигали. У палатки настелили лапнику под бока зверю, накрыли пологом, чтобы не простыл, и занялись делом: кто дрова рубил, я варил хлебово. Управились и сели передохнуть. Смех, разговоры. Хохотали Дмитрий и Тимофей, вспоминая случай из тигровой охоты, как Дмитрий попал под тигра, который на прыжке сбил его, схватил зубами за ичиг, а Дмитрий вместо того, чтобы вырываться от тигра, орал: "Спасите ногу, как я буду тигров ловить". Тимофей рассказал, как его раненый кабан день держал на дубу. Словом, обычный охотничий треп.

Но я стал замечать, что с Горюновым что-то неладное творится. Он молчал, не смеялся, выходил из палатки, садился перед тигром, подолгу смотрел ему в глаза, гладил его широкий лоб...

Так продолжалось до сумерок. И вдруг собаки подняли лай, они были привязаны на поводках. В палатку ввалился Горюнов, бледный, качается, глаза хмельные.

Мы похватали ружья и вон из палатки, думали, тигрина напала. Но... Там, где должен был лежать пленник, было пусто. Лишь вмятина осталась от его боков на лапнике.

– Утек! Отпустил!
– заорал Дмитрий Кошаров. Во мне все оборвалось. Не потому, что убежал тигренок, а испугался за Горюнова, могли порешить человека.

Разом бросились в палатку. Первым влетел Тимофей, ударил в скулу Горюнова, тот упал лицом вниз. Подскочил Дмитрий, и начали они пинать лежачего. Серафим растерянный стоял в проеме палатки.

Горюнова били, но он не сопротивлялся. Хотя мог бы дать обоим сдачи, ростом сажень, грудь, как у богатыря, ручищи по пуду каждая. Лишь закрыл голову руками и молча сносил побои.

Старик Кошаров вскинул винтовку и выстрелил в подволок палатки. Истязатели отскочили от Горюнова.

– Стоять! Гроба мать!
– заорал он на сынов. Те, видно, знали характер отца и прыснули по сторонам.

Никандрыч тряхнул седой головой, сел на чурку, положил винтовку на колени и тихо сказал:

– Ну, Проша, вставай, рассказывай, пошто спустил зверя? Не перед нами, а перед совестью своей исповедуйся. Двадцать тыщ ушло. Одному за год не заробить. Ушло, а ить все старались. На што Серафим - охотник не из дюжих, а работал на славу. Ему тоже деньги нужны. Вставай!

– Горюна мало убить...
– заговорил Дмитрий, но дед стрельнул в него глазами и тот стих.

Прокопий поднялся, расправил плечи, смахнул кровь с рассеченной губы, сел на бревно и, не поднимая головы, проговорил:

– Отпустил и вся недолга. Так душа повелела. Деньги у меня на сберкнижке есть, отдам двадцать тысяч. Берите...

– Отдашь? А возьмем ли мы?
– рявкнул Никандрыч. И чуть тише сказал: - Ты деньгами не сори. Я знаю цену таежным копейкам не меньше твого. Не бросовы они. Ты нам душу открой! Понимаешь, душу!
– с диким ревом старик вскочил, страшный и взлохмаченный, как привидение. Казалось, он сейчас бросится на Горюнова.
– Я шестьдесят лет из тайги не выхожу, сотни медведей ухлопал, десятки тигров изловил, но такого не видывал. Отпустить свое, наше!
– Он покачал головой и переменил тон: - Откройся, Проша, знаю, не от добра сделал такое. Что у тебя на сердце?

– Что с ним толковать, хлопнуть за такое и вся недолга, - закричал Дмитрий.

– Молчать, сукин сын! Я те хлопну!

Тимофей потянулся к винтовке. Я проследил за его рукой и тоже взял свой карабин. Подмигнул Серафиму, чтобы и он вооружался. Сам положил карабин так, чтобы его глазок смотрел на Тимофея. Тимофей чуть поежился и оставил винтовку.

Прокопий отхаркнулся кровью, поднял голову и выдохнул:

– Пожалел я. Увидел, как из его глаз выкатились две крупные слезинки и спрятались в бороде. Не хочу развязывать его путы, а сам развязываю - это как наваждение. Вначале развязал задние ноги, потом снял намордник, последними освободил передние лапы. Думал, бросится на меня. Ан, нет. Полежал он с минуту, видно, все еще не верил, что свободен, а когда поднялся, долго смотрел на меня, потом побежал, со всех ног поскакал в гору... Можете снова поймать, далеко не уйдет, - после короткого молчания сказал Горюнов и опустил голову.