Власть без славы. Книга 1

Вскоре после всеавстралийских велогонок Джон Уэст исполнил просьбу своего брата и финансировал попытку освободить из тюрьмы Ричарда Брэдли. Сделал он это весьма неохотно. Он едва помнил своего бывшего товарища: Брэдли был несколькими годами старше его, и в школе Джон с ним не водился. Брэдли покровительствовал Артуру в тюрьме, и этим объяснялась твердая решимость Артура во что бы то ни стало вызволить Брэдли. На просьбы брата Джон Уэст всегда отвечал туманными обещаниями помочь, как только представится удобный случай.

Джону Уэсту непонятен был тот мир, в котором живет преступник, отведавший плетки палача. Артур Уэст и Ричард Брэдли были членами того страшного братства, эмблемой которого служат рубцы на спине. В долгие годы заключения, когда они работали бок о бок в тюремной сапожной мастерской, их связывало глубокое, хоть и безрадостное, чувство дружбы.

Когда Артур пришел в контору тотализатора и сказал, что все готово для освобождения Брэдли и еще одного заключенного, Джона Уэста взяло сомнение. На что ему два бежавших из тюрьмы арестанта, за поимку которых будет назначено вознаграждение? Одна только обуза, а пользы никакой. Ради чего рисковать?

— Брэдли — как раз такой человек, какой тебе нужен, — угрюмо сказал Артур. — И крови не боится и молчать умеет.

— Деньги я дам, — решительно ответил Джон, — а большего не жди. Моим людям в это дело ввязываться опасно, и прятать твоих друзей у нас здесь тоже нельзя. Полиция непременно пронюхает, и подозрение падет на тебя. Я тебе же добра желаю. Ты только слушайся меня, и все будет хорошо.

— Не боюсь я полиции! Давай деньги, если больше ничего сделать не хочешь. Мне нужно двадцать монет для Дика и его товарища и пятьдесят для сторожей, которые помогут им бежать.

Джон Уэст молча протянул ему деньги. Артур с жадностью схватил их.

— Я все устрою. Дело не может сорваться. Им передадут два костюма — материя легкая, так что сверток будет маленький, — флягу с водой, веревочную лестницу и еду.

— Это зачем? Еду после будешь доставлять.

— Не в этом дело! Они будут прятаться в тюрьме целые сутки, а может быть, двое суток. Видишь ли, когда в прошлом месяце двое бежали, их хватились только за ужином. Ну и Дика с Вудом хватятся только за ужином и подумают, что их уже нет в тюрьме. А они будут прятаться на чердаке над шерстобитней. А когда суматоха уляжется, сторожа, которых мы подкупим, проведут их к внутренней стене. Они влезут на нее по веревочной лестнице, затем махнут на крышу, а оттуда через вторую стену. Я думал, что Одноглазый будет стоять под стеной и держать лестницу. Ну, а теперь, значит, возьмем кого-нибудь другого. Лестницу я спрятал в ручей, у самой тюрьмы. Дик и Вуд залезут на чердак в субботу днем, а выйдут на волю в воскресенье, а то и в понедельник вечером.

Артур повернулся и пошел к двери. «Помешанный, просто помешанный», — подумал Джон Уэст. Артур и в самом деле походил на душевнобольного: неряшливая одежда, сутулые плечи, быстрые, судорожные движения, седые волосы и усы, пустые, как у куклы, глаза.

В понедельник утром Джон Уэст узнал из газет, что попытка к бегству не удалась. Один карманник-рецидивист, отбывавший очередное наказание в Пентриджской тюрьме, в субботу получил наряд — вычистить шерстобитню. Он услышал какие-то подозрительные звуки над головой, и немного трухи упало ему на плечи. Он сообщил об этом надзирателю.

Карманник скорее дал бы отрезать себе руку, чем стать доносчиком. Но он явился невольной причиной поимки Брэдли и Вуда, и всю жизнь над ним тяготело подозрение, что он выдал их тюремному начальству.

Артур Уэст в тот день пришел во двор тотализатора убитый горем, со слезами на глазах, словно сирота, над которым посмеялись, обещав ему возвращение матери.

* * *

Одним из кандидатов лейбористской партии, избранных в парламент штата на выборах 1902 года, был поддержанный Джоном Уэстом молодой журналист и талантливый оратор Фрэнк Эштон.

В тот вечер, когда стали известны результаты голосования, зал керрингбушской ратуши был переполнен. Все стулья были заняты, в проходах толпился народ. Вокруг трибуны люди стояли плотным кольцом, а в двери ломились все новые и новые избиратели, желающие попасть на собрание. Окна были раскрыты настежь, и в них виднелись головы тех, кто, отчаявшись попасть в зал, решил хотя бы с улицы послушать оратора. Эштон, встреченный громом аплодисментов, взошел на трибуну.

— Леди и джентльмены, — начал он внятным, звучным голосом. — Леди и джентльмены и братья-рабочие!

Его слова и жесты действовали на слушателей гипнотически. Одет он был просто, крахмальный воротничок и галстук казались лишними на нем. Длинные волосы, разделенные прямым пробором, обрамляли его широкий лоб и пышными кудрями спускались на уши. Энергичный подбородок, полные чувственные губы, проницательные, пытливые глаза — все в этом лице выдавало натуру впечатлительную и пылкую. Он стоял на трибуне в несколько театральной позе, подняв руки, и ждал, когда зал утихнет. Потом он обеими руками поерошил свои кудри, что делал всегда, перед тем как заговорить, — готовясь околдовать слушателей своим пламенным красноречием, вскоре заслужившим ему по всей Австралии славу блестящего оратора.

Он медленно опустил руки и выдержал длинную паузу, во время которой в зале царила мертвая тишина.

— Поистине это счастливая минута в жизни человека, отдавшего себя делу бедных и обездоленных — великому делу рабочего класса!

Оратор произнес эту торжественную фразу, внушительно кивая красивой головой, словно хотел подчеркнуть каждое слово. Лейбористы, составлявшие большинство собрания, зааплодировали; сторонники консерваторов и либералов, слушавшие Фрэнка Эштона впервые и не подпавшие еще под его обаяние, промолчали.

— Я хорошо помню, как я приехал в эту прекрасную страну: несчастный подросток, юнга с грузового судна, который бежал от нищеты Старого Света, чтобы найти счастье в Новом.

Нищета Старого Света! Фрэнк Эштон хорошо помнил, как он ребенком ехал с матерью в поезде, как они ночью пришли в огромный сарай, где среди мешков с овсом жил вместе с крысами его новый отец. Чтобы крысы не загрызли мальчика, мать всю ночь напролет просидела у стола, на котором его уложили, завернув в рваное тряпье. После он узнал, что калека с деревянной ногой, добрый и ласковый, не хотевший, чтобы мать поселилась в таком убогом жилище, был его отчим. Родной отец Фрэнка умер за несколько месяцев до его рождения. Помнил он и то, как его новый отец отделывал ветхий сарай, стараясь приспособить его для жилья, но вскоре потерял место, и им пришлось выехать.

Потом они втроем кочевали по Англии в поисках работы. Земля под ногами была твердая от мороза, ноги — ледяные; никто не хотел брать калеку с деревянной ногой. Однажды в каком-то городе они примкнули к демонстрации безработных и вместе со всеми шагали по улице.

Демонстранты выкрикивали лозунги, требуя хлеба, и отчим сказал, что надо требовать работы, а не милостыни. Когда скудные сбережения семьи уже подходили к концу, он получил наконец работу в шахтах Скарборо.

Фрэнк Эштон помнил, как они жили в бараке вместе с другими шахтерами. У каждого шахтера за бараками был свой огородик. Отчим усердно ухаживал за своими грядками, сажал овощи и даже держал поросенка. Фрэнк ходил в школу соседней деревни за две мили от дома и почитал себя счастливым. Но потом началась забастовка. Если шахтера увольняли с работы, его выгоняли из барака и отнимали огород. Та же участь ждала и бастующего шахтера. Но бастуют все шахтеры, думал мальчик, — значит, должна быть какая-нибудь причина. Отчим говорил, что им снизили оплату. Потом хозяева шахт выселили бастующих из бараков, и Фрэнк с матерью и отчимом жили в палатке из мешковины; но забастовка продолжалась.