Власть без славы. Книга 1

Фрэнк Эштон вторично взял слово и сказал с иронией:

— Я хотел бы, чтобы кабинет проявил больше искренности в данном вопросе. Если желательно оградить бедняка от зол азартных игр, неужели мы при помощи нового закона ввергнем богачей в омут порока? Кроме того, я требую, чтобы премьер взял обратно свой намек, будто бы поправка была составлена не мной, а посторонним лицом. Это непристойно и не соответствует истине. Я готовил поправку в присутствии секретаря палаты.

— Если мое замечание может дать повод к малейшей обиде, то я беру свои слова обратно, — ответил Бонд с ехидной улыбкой. Выпад был сделан — довольно пока и этого.

Когда лейбористы вышли из зала, лидер фракции резко спросил Эштона, почему тот внес поправку, не обсудив ее с ним. Лидер побаивался Джона Уэста и не мог не считаться с его влиянием в лейбористской партии, но все же Эштон явно хватил через край. Фрэнк Эштон отвечал односложно. Он всегда был преданным лейбористом, и теперь совесть мучила его; и когда лидер напрямик заявил ему, что поправку надо взять обратно, он не стал спорить.

Эштон вернулся в зал, в третий раз взял слово и отказался от своего предложения. Бонд удовлетворенно ухмыльнулся. Джон Уэст испепеляющим взором глядел на Фрэнка. Затем поднялся Боб Скотт и предложил поправку, запрещающую опубликование условий пари. Премьер Бонд, торжествуя победу над своим врагом — Эштоном, на радостях нечаянно принял поправку. На другой день в газетах появилось письмо за подписью секретаря Скакового клуба, в котором резко критиковалась новая статья закона.

Премьер Бонд немедленно забаллотировал поправку Скотта. Потом сторонники Джона Уэста начали обструкцию, чтобы оттянуть принятие закона. Дэвид Гарсайд лез из кожи вон; при каждом удобном и неудобном случае он вскакивал и произносил длиннейшие речи. Наконец он поставил новый рекорд для Австралии — проговорил тринадцать часов подряд, цитируя исторические документы, правила парламентской процедуры, свод законов и античную поэзию и обливая грязью по очереди всех членов правительства.

К концу ноября 1906 года новый закон, запрещающий азартные игры, вошел в силу. Керрингбушский тотализатор и Столичный конноспортивный клуб оказались под запретом. Число конных состязаний, разрешенных Джону Уэсту, сократилось со ста пятидесяти двух до сорока восьми в год. Могло быть хуже, разумеется, но Джона Уэста это не утешало: он считал, что могло быть лучше, а раз так — Гиббон, Суинтон и Бонд должны поплатиться за то, что смеют его преследовать.

Первой своей жертвой он избрал Гиббона и передал в редакцию «Истины» статью, сочиненную Барни Робинсоном. Затем он послал за Фрэнком Эштоном.

— Вы желали меня видеть, мистер Уэст?

— Я хочу, чтобы вы завтра огласили это в палате.

Эштон пробежал глазами напечатанные на машинке листки.

— Простите, — сказал он, — если вы хотите, чтобы лейбористы выступили с этим, вам придется поговорить с лидером.

— Я говорил с ним. Он дурак. Ответил мне, что не может использовать мой материал, потому что там одни пошлости.

— Без согласия лидера я ничего сделать не могу, — сказал Эштон, смущенно ероша волосы.

— Не дурите! Гиббон — святоша и лицемер. Он стоит того, чтобы его разоблачили.

— Безусловно. Но я не могу действовать наперекор лидеру нашей партии.

— Ах, так? — глаза Джона Уэста сузились от ярости. — Придется мне подумать о том, чью кандидатуру поддерживать на будущих выборах.

— Это — ваше личное дело, — сухо сказал Эштон и быстро вышел, весь красный от смущения и гнева.

Джон Уэст посмотрел ему вслед и сердито пожал плечами.

Сэр Сэмюэл Гиббон был высок ростом, носил бакенбарды, а нос его напоминал клюв попугая. В это утро, сидя, как обычно, в своем кабинете, он никак не мог сосредоточиться на текущей работе; его терзала тревога: Джон Уэст публично заявил, что намерен разоблачить «лицемерие и двуличность» Гиббона.

Мрачные мысли Гиббона были прерваны появлением самого премьера. Бонд приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Очки его были сдвинуты на лоб, в глазах мелькал озорной огонек, бородка подергивалась.

— Вы уже видели последний номер «Истины», Сэм?

— Никогда не читаю этой газеты, — рассеянно ответил Гиббон.

— Я думал, что найду у вас сегодняшний номер.

— Да нет его у меня.

Бонд, ухмыляясь, прикрыл дверь.

«Какого черта он просит у меня „Истину“? — спросил себя Гиббон. — Боже мой! Неужели… Да нет, не может быть! Они не посмеют!»

Он выскочил из комнаты, бросился на улицу и купил газету в ближайшем киоске.

О, господи! На первой полосе!

Вернувшись в кабинет, он сел за стол и, отдуваясь, начал читать. Он весь трясся, словно получил тяжелую рану в живот.

«РАСПУТСТВО И БАРЫШ, — гласил заголовок. — Открытое письмо сэру Сэмюэлу Гиббону.

Вы корчите из себя праведника. Неоднократно, будучи мэром Мельбурна, вы председательствовали на собраниях и митингах, созванных для борьбы против греха и порока, за нравственное обновление мужчин и женщин… Теперь, в качестве члена правительства, вы провели закон, запрещающий азартные игры, тайную продажу спиртных напитков и другие виды поощрения порока. По-видимому, вам пришлось поступиться своими частными интересами ради добросовестного выполнения общественного долга…»

Гиббон так судорожно комкал в руках газету, что казалось, она вот-вот разорвется.

«…вы сами являетесь владельцем нескольких кабаков, и вам принадлежат закладные на помещения многих других. Таким образом, вы лично заинтересованы в торговле спиртными напитками. Кроме того, мне известно из достоверных источников, что вы агент и юрисконсульт землевладельца Джо Джонсона, который не обрабатывает свои земли, а ведет букмекерство в грандиозных масштабах и имеет в Мельбурне недвижимую собственность, включая несколько ресторанов. Если людская молва — не пустая болтунья, как принято думать, то этому гиганту корысти принадлежат и другие дома, которые пользуются еще худшей славой, чем самые подозрительные кабачки, ютящиеся в темных закоулках».

Сэр Сэмюэл глухо застонал и стал читать дальше:

«…вы не раз давали деньги в долг самой недостойной и безнравственной женщине в Мельбурне — мадам Брюссельс, этому воплощению разврата, которая много лет живет за счет позора своих сестер по греху и чье заведение вот уже свыше четверти века чернит хваленую праведность нашей „волшебной столицы“…»

Гиббон не дочитал статьи. Хуже этого уж ничего быть не может. Отшвырнув газету, он погрузился в мрачное раздумье. Под ложечкой у него сосало, словно он уже несколько дней ничего не ел, и весь он дрожал мелкой дрожью.

Невозможно предстать в палате перед лейбористами после этого! Сейчас же подать в отставку и навсегда уехать из Австралии! Раз его двойная игра разоблачена, какой смысл упорствовать? У него есть титул, есть состояние, а политика ему и так надоела. Чем скорее океанские воды лягут между ним и Мельбурном, тем лучше. Неизвестно, что еще может придумать Джон Уэст. Не стоит дожидаться, когда он бросит бомбу в твою гостиную. От одной этой мысли у Гиббона волосы стали дыбом.

Премьер снова приотворил дверь.