Власть и оппозиции

Последствия огромного урона, нанесённого сельскому хозяйству принудительной коллективизацией, ощущались на всём протяжении 30-х годов, когда среднегодовое производство сельскохозяйственной продукции было ниже, чем в 1929 году.

Производительность труда в промышленности выросла за пятилетку на 41 % при плановом задании 110 %. Рост промышленного производства достигался в основном за счёт экстенсивных факторов. Среднегодовая численность рабочих и служащих в народном хозяйстве за первую пятилетку удвоилась и в 1932 году достигла 22,9 млн. человек вместо 15,8 млн. по плану. Средняя заработная плата также удвоилась (при плановом задании её роста на 50 %). Общий фонд зарплаты вырос, таким образом, вчетверо. Однако реальная заработная плата существенно упала, поскольку рост номинальной денежной зарплаты перекрывался ростом розничных цен.

При анализе итогов первой пятилетки Троцкий отмечал, что бюрократия освободила себя не только от политического контроля масс, на которых форсированная индустриализация ложилась невыносимым бременем, но и от автоматического контроля посредством рыночных механизмов и твёрдой денежной единицы. Денежная система, укреплённая в конце нэпа, снова оказалась расшатанной в корне. Финансовые прорехи плана заполнялись печатной бумагой. Были подняты все шлюзы инфляции. Если денежная эмиссия увеличилась с 0,7 млрд. руб. в начале 1925 года до сравнительно скромной суммы в 1,7 млрд. руб. к началу 1928 года (что было приблизительно равно бумажному обращению царской России, без прежней металлической базы) [782], то за 1928—32 годы объём денежной массы, находящейся в обороте, увеличился в пять раз. Следствием этого стало снижение покупательной способности рубля на 60 % и утрата его золотого содержания.

Заявление Сталина о выполнении пятилетнего плана за четыре года и три месяца Троцкий расценивал, как показатель того, что «цинизм бюрократии в обращении со статистикой и общественным мнением не знает пределов» [783].

Ещё в октябре 1932 года Троцкий предупреждал, что «о действительном завершении пятилетнего плана в четыре года (точнее, в четыре года и 3 месяца) сейчас не может быть и речи». Анализируя данные, публикуемые в советской печати, он подчеркивал, что они «имеют скорее формально-статистический, чем хозяйственно-учетный характер. Если довести постройку нового завода до 90 % готовности, а затем, в виду явного недостатка сырья, приостановить работу, то с точки зрения формально-статистической можно записать 90 % выполнения плана. С экономической же точки зрения произведённые расходы надо просто записать в графу потерь. Учет действительной эффективности (полезного действия) воздвигнутых и воздвигаемых предприятий, с точки зрения общегосударственного хозяйственного баланса, ещё целиком принадлежит будущему. Но и с точки зрения голого количества результаты, как они ни значительны сами по себе, очень далеки от плановых предначертаний» [784].

Ещё менее благоприятно выглядели бы показатели выполнения плана, если бы в них был внесён поправочный коэффициент на качество продукции. Высокие темпы промышленного роста достигались в результате административной погони за количеством, которая вела «к ужасающему снижению качества; низкое качество подрывает на следующем этапе борьбу за количество: расплата за экономически нерациональные „успехи“ обычно во много раз превосходит самые эти успехи. Эту диалектику каждый развитый рабочий знает ныне не по книжкам Комакадемии (увы! тоже плохая продукция), а по практике собственных шахт, заводов, железных дорог, тепловых станций и пр.» [785]

Особая недостоверность официальных итогов выполнения плана обнаружилась в области сельского хозяйства. «Успехи» в этой области советская печать обычно иллюстрировала ссылками на число коллективизированных хозяйств и гектаров. Эти ссылки Троцкий расценивал как недостойную насмешку над состоянием сельского хозяйства и взаимоотношениями города и деревни. В действительности заготовка продовольствия и сельскохозяйственного сырья, не став делом взаимовыгодного обмена между городом и деревней, на протяжении всей пятилетки оставалась «политической кампанией», «боевым походом», требовавшим каждый раз мобилизации государственного и партийного аппарата. Ссылаясь на статью «Правды», где говорилось, что «многие колхозы сопротивляются заготовкам, припрятывают хлеб», Троцкий писал: «Мы знаем, что означает в подобном контексте слово „многие“. Если обмен между деревней и городом выгоден, то у крестьян не может быть основания „припрятывать хлеб“; если же обмен не выгоден, т. е. является результатом принудительного отчуждения, то все колхозы, а не многие стремятся припрятать хлеб, как и индивидуальные хозяева. Обязательствам крестьян по мясозаготовкам ныне официально придан характер натурального налога со всеми вытекающими отсюда репрессивными последствиями» [786]. Всё это выступало неоспоримым свидетельством того, что, внешне продолжая полновластно командовать, бюрократия в сельском хозяйстве более, чем где-либо, оказывалась пленником своих ошибок.

Слепая и недальновидная политика в деревне, продолжавшая строиться на беспощадных репрессиях, явилась причиной охватившего страну массового голода.

XLVIII

Голод

Голод 1932—33 годов, принявший особенно страшные формы на Украине, Северном Кавказе, Нижней Волге и в Казахстане и сопоставимый по своим масштабам с голодом 1921—22 годов, отличался от последнего существенными особенностями. Во-первых, в 1921—22 годах советское правительство широко информировало о голоде свой народ и мировую общественность, обращалось к зарубежным правительствам и общественным организациям с просьбой о помощи и с благодарностью принимало эту помощь. При ВЦИК и во многих губерниях были созданы комитеты помощи голодающим; по всей стране был организован сбор средств для районов бедствия, в эти районы направлялись миллионы пудов зерна из государственных фондов. В отличие от этого, в 1932—33 годах голод полностью замалчивался. Сообщения зарубежной прессы о голоде опровергались, а предложения о помощи, идущие из-за рубежа, отклонялись.

Во-вторых, голод 1932—33 годов был искусственным голодом. Хотя обширные районы страны были охвачены засухой, урожай 1932 года в целом по стране был не намного ниже средних многолетних показателей и сам по себе не грозил массовым голодом. Валовый сбор зерна составил в 1932 году 69,9 млн. тонн — почти столько же, сколько в предшествующем, 1931 году (69,5 млн. тонн) и в следующем, 1933 году (68,4 млн. тонн). Однако заготовки зерна выросли в 1932 году почти вдвое по сравнению с 1928 годом. Рост хлебозаготовок требовался для того, чтобы накормить намного возросшее за годы индустриализации население городов. С этой задачей бюрократия справлялась с большими трудностями. В 1931/32 хозяйственном году численность лиц, получавших хлеб по карточкам, увеличилась по сравнению с предшествующим годом с 33,2 млн. до 40,3 млн. чел., а количество зерна, предназначенного для снабжения городов и рабочих поселков, выросло с 7,9 до 9,3 млн. тонн. В результате в городской местности нормы выдачи хлеба были уменьшены.

Тем не менее значительная часть товарного зерна продолжала вывозиться за границу. Если в 1928 году из страны было вывезено менее 100 тыс. тонн зерна (при валовом сборе зерновых, равном 73,3 млн. тонн), то в 1929 году — 1,3 млн., в 1930 — 4,8, в 1931 — 5,2 млн. тонн (при валовых сборах — соответственно 71,7, 83,5 и 69,5 млн. тонн). Таким образом, в 1930 и 1931 годах экспорт зерна увеличился в 50 раз по сравнению с 1928 годом. Вывоз зерна, хотя и в меньших масштабах, продолжался в 1932 году (1,8 млн. тонн) и 1933 году (около 1 млн. тонн).

Необходимость экспорта зерна сталинское руководство мотивировало тем, что только таким путём можно расплатиться за заказы машин и оборудования. В начале 30-х годов СССР стал крупнейшим в мире импортером этих товаров: удельный вес Советского Союза в их мировом импорте составил в 1930 г. 30 %, а в 1932 г.— 50 %. В результате за один только 1931 год внешний долг СССР увеличился почти вдвое, а экспорт составил только 67 % валютной стоимости импорта.

Однако СССР расплачивался за машины не только хлебом. Более того, хлеб не был в годы первой пятилетки главной экспортной статьей. Даже в 1930 году, когда удалось получить наибольшую выручку за экспортируемый хлеб (883 млн. руб.), продажа нефтепродуктов и лесоматериалов дала 1 млрд. 430 млн. руб., пушнины и льна — ещё почти полмиллиарда. В дальнейшем, в условиях охватившего все капиталистические страны экономического кризиса, цены на зерно резко упали на мировом рынке. Выручка за проданное в 1932—33 годах по демпинговым ценам зерно составила всего 369 млн. руб., тогда как за нефтепродукты и лесоматериалы — 1400 млн. руб. В 1933 году выручка от экспорта зерна составила лишь 8 % от общих экспортных доходов. Между тем и половины проданного в 1932—33 годы зерна хватило бы, чтобы спасти все районы страны от голода.

Правительство не сделало ни шага, чтобы сохранить зерно для прокорма голодающих деревень за счёт уменьшения его перегонки на водку. Ни один спиртоводочный завод не был остановлен. Сталин продолжал жёстко выдерживать установку, выдвинутую им в письме к Молотову в сентябре 1930 года: «Нужно, по-моему, увеличить (елико возможно) производство водки. Нужно отбросить ложный стыд и прямо, открыто пойти на максимальное увеличение производства водки» [787]. В государственные планы закладывалось увеличение водочных доходов. Так, в 1933 году было запланировано дополнительно получить от продажи водки 500 млн. руб.

При всём этом возникает вопрос: почему Сталин стал, по определению Ф. Раскольникова, организатором голода? Ответ на этот вопрос мы видим в том, что Сталин использовал неурожай 1932 года на Украине и в некоторых других районах в политических целях, для того, чтобы подавить последние вспышки сопротивления крестьянства насильственной коллективизации и принудительной организации труда в колхозах.

Уступки крестьянам весной 1932 года не только не ослабили напряжения в отношениях между крестьянством и государством, но вызвали во многих сельских районах реакцию, весьма сходную с той, которая возникла после статьи «Головокружение от успехов». Крестьяне восприняли снижение планов заготовок и разрешение продажи сельскохозяйственных продуктов на базарах по свободным ценам как признак ослабления власти. После постановления ЦК «О принудительном обобществлении скота» во многих районах они стали отказываться вообще сдавать скот государству. О том, какие формы приняло сопротивление скотозаготовкам на Дону, рассказывалось в письме Шолохова Сталину от 20 апреля 1932 года. Писатель сообщал, что «по хуторам происходила форменная война — сельисполнителей и других, приходивших за коровами, били чем попало, били преимущественно бабы и детишки (подростки), сами колхозники ввязывались редко, а где ввязывались, там дело кончалось убийством» [788].