Власть над водами пресными и солеными. Книга 1
Шрифт:
— Ну разумеется, есть! — безапелляционно заявила я, не зная, как бы поделикатнее выпутаться из этой ловушки. — Только она… не похожа на производственную характеристику.
— Так я преступник? — оживился Герка.
— Хуже! — обрубила я. — Палач.
Его биография — как и биография Старого Викинга — до поры до времени оставалась смутной. Ну да, какие-то они маргиналы — то ли воры, то ли киллеры, то ли одичавшие фрилансеры… Куда их несет и зачем — тем более непонятно. И уж совершенно покрыто мраком тайны, откуда.
А вот откуда. Оказавшись
Впрочем, все мои привычки так при мне и остались. Просто «я» Геркулеса демонстрировало себя: видишь, можно жить и так…
И тут выяснилось, что Дубина был… принц. Королевский отпрыск. Самых что ни на есть голубых кровей. И поэтому он так хорошо сжился с ролью раба. Короли и их отпрыски — существа подневольные. Своих чувств, мыслей и планов у них быть не может. По жизни и по определению. Когда тебе собственные яйца не принадлежат и ты смотришь на них, как на государственное достояние, тебя очень легко превратить в племенного производителя. Что ненамного лучше рабства. Уменьшить порцию комфорта, положенного чемпиону породы, — и ты уже раб.
Дубине нравилось слушаться. Он любил, чтобы им руководили, чтобы ему приказывали, чтобы им распоряжались. Он даже не оценивал данные ему указания. Удовольствием было получить приказ и выполнить его с нечеловеческой четкостью, не набиваясь на хозяйские похвалы и награды.
Если аннулировать все сексуальные красивости типа плеток-кандалов-ошейников и дурацких фраз типа "Слушаюсь, господин!", то рабство по сути своей — способность удовлетвориться чисто исполнительной деятельностью. Дубина этой способностью владел. Вернее, это она им владела.
Он был воплощенной функцией, мой будущий друг и напарник. Он получал наслаждение от бесперебойного функционирования и уже давно не разбирал, что именно ему велели. С таким чувством на любое зверство идешь, будто на утреннюю пробежку — не дрогнув ни единой эмоцией. Дубина как раз с чего-то такого и вернулся. То есть не то с пробежки, не то со зверства — не разберешь. В душе его стояла благодать. А поскольку теперь это была МОЯ душа, то вот что было дальше…
Колено привычно подогнулось, я ткнулся кулаками в пол, низко опустил голову и замер. Жду. Хозяин заметит меня и отдаст новое приказание. Или не заметит. Я могу так стоять сутками. Это удобная поза. Вес можно переместить на руки, когда затекут ноги. И наоборот.
Те, кого приводят во дворец в качестве военной добычи — воины, преступники, горожане, крестьяне — очень нервный народ. Из них плохие рабы. Вся эта орава в шоке оттого, что ее интересы задвинуты на второй план, а на первом отныне и всегда будет стоять воля хозяина.
Бедняги скучают по своей нищей, голодной, опасной и короткой жизни на свободе.
Они не думают о том, какой была эта жизнь. Они мечтают вернуть ее, как влюбленный мечтает вернуть предмет своей страсти, пусть это сущий демон, вампир, каннибал. Свободные люди не видят, что им дает и что у них забирает свобода. Они любят ее безусловно и безнадежно, несмотря на ее, свободы, вечную ложь, увертки, махинации и подляны.Они отдают ей себя, не замечая, что она-то им не отдается. Совсем. Лишь иногда, не то из жалости, не то из любви к мучительству, подарит минуту-другую своего драгоценного общества — и снова ты подневольная скотина. Такой же раб, как и я. Просто ты не знаешь, что ты раб. Тебе кажется, что краткие свидания со свободой — платонические, ничего интимного, боги упаси — делают тебя особенным. Дают тебе право и умение распоряжаться собой. Ну-ну, брат мой в рабстве, ну-ну. Блажен кто верует.
А я, никогда не имевший свободы — ни во дворце, ни в бараке — верую крепче любого свободного. Верую в то, что моя жизнь сложилась наилучшим образом.
Да, я царский сын, отданный соседнему царю в заложники, — гарант мира между нашими родами. Увы, я оказался плохим гарантом. Отец начал войну едва ли не в тот же день, как моя нога переступила чужой порог. Войну он проиграл, потерял страну, корону и жизнь, а моя жизнь ни на йоту не изменилась. Меня и дома не слишком баловали — хороший принц должен быть выносливее рабочей скотины, иначе ему во дворце не выжить. И свободы таким, как я, не полагается. По праву королевского рождения не полагается.
Так что мне оставалось лишь освоить позу покорного ожидания — стоя на одном колене, с согнутой спиной, опущенной головой и упертыми в пол костяшками пальцев. Но по сравнению с многочасовым стоянием и сидением в раздушенной толпе — всегда с прямой спиной и горделиво поднятым подбородком — это не поза, а сплошной отдых. Определенно, у судьбы раба есть преимущества перед судьбой принца.
Словом, стою, жду, отдыхаю. Вдруг слышу голос — незнакомый, женский:
— Ну что, дубина, долго ты будешь табурет изображать?
Зря она так меня называет. Я послушен, но не глуп. Если со мной разговаривает женщина — значит, хозяин мертв. В этот кабинет посторонние заходят скованными по рукам и ногам, с кляпом во рту. Хозяин не любит шума и суеты. Он отшельник и ученый. Люди для него — материал. Но этот «материал» оказался опасным. Смертельно опасным. Хозяина больше нет.
Поворачиваю голову вбок — медленно, чтобы не раздражать женщину. Вижу обрубок шеи, лужицу крови на мозаичном полу, белое ожерелье хозяина тонет в подсыхающей вишневой пленке. Снова голос:
— Ну, взгляни же на меня, дорогой! Я так ужасна, а ты на меня даже не смотришь!
Она наверняка вооружена и обдумывает, как меня убить. Я не очень дорожу своей жизнью, но это все, что у меня есть, — теперь, когда у меня больше нет хозяина.
Я могу броситься на нее, лишившую мое существование смысла, и убить. Она слабее, я это чувствую — даже отсюда, из дальнего угла комнаты, где, стоя в позе покорного ожидания, привык проводить долгие часы. Но я хорошо знаю эту комнату, а она — нет.