Властелин Колец: Две Крепости (Две башни) (др. перевод)

— Значит, мы больше никогда не увидим веселых малышей-хоббитов? — спросил Леголас.

— Я этого не говорил, — сказал ему Гэндальф. — Почем знать! Иди туда, где ты нужен, наберись терпенья и не теряй надежды. Итак, в Эдорас! Мне с вами пока по пути.

— Пешему путнику — и старому, и молодому — долго отсюда брести до Эдораса, — сказал Арагорн. — Пока мы дойдем, все битвы уже отгремят.

— Посмотрим, посмотрим, — сказал Гэндальф. — Так ты идешь со мной?

— Да, мы пойдем вместе, — ответил Арагорн. — Но ты, конечно, опередишь меня, если захочешь.

Он поднялся и долгим взглядом посмотрел на Гэндальфа. Они стояли друг против друга, и в молчании наблюдали за ними Леголас и Гимли. Суров, как серое каменное изваяние, высился Арагорн, сын Араторна, держа руку на мече; казалось, величавый исполин явился из-за морей на берег своей державы. А перед ним ссутулился согбенный годами старец, весь в белом сиянии, наделенный властью превыше царей земных.

— Поистине сказал я, Гэндальф, — произнес наконец Арагорн, — что ты всегда и везде опередишь меня, если захочешь. И скажу еще вот что: ты — ниспосланный нам предводитель. У Черного Владыки Девятеро приспешников. Но властительней, чем они все, наш Белый Всадник. Он прошел сквозь огонь, бездна не поглотила его, и они рассеются перед ним. А мы пойдем вслед за ним, куда он нас поведет.

— Втроем не отстанем, — подтвердил Леголас. — Только все-таки, Гэндальф, расскажи ты нам, что выпало на твою долю в Мории? Неужто не расскажешь? Велико ли промедленье, а на сердце у друзей как-никак полегчает!

— Я уж и так промедлил, а время не ждет, — сказал Гэндальф. — Да и рассказов тут хватит на год с лишним.

— На год с лишним не надо, а полчаса можно, — попросил Гимли. — Расскажи хотя бы, как ты разделался с Барлогом.

— Не именуй его! — Гэндальф вздрогнул, лицо его мертвенно посерело, и он застыл в молчании. — Падал я очень долго, — наконец выговорил он, припоминая как бы через силу. — Я очень долго падал, а тот падал вместе со мной и опалил меня своим огнем до костей. Потом нас поглотили черные воды, и замогильный мрак оледенил мое сердце.

— Бездонна пропасть под Мостом Дарина, и несть ей меры, — глухо произнес Гимли.

— Она не бездонна, она лишь неимоверна, — сказал Гэндальф. — И, однако ж, я достиг ее дна, последней каменной глуби. Но он был со мной; лишившись огня, он сделался скользким и могучим, как огромный удав.

И там, в заподземном глухом тупике, мы продолжали бой. Он сдавливал меня змеиной хваткой, а я разил его мечом, и он бежал от меня по извилистым узким проходам, не кирками народа Дарина прорубленным, о Гимли, сын Глоина. Так глубоко не забивался ни один гном; каменные корневища гор источены безымянными тварями, неведомыми самому Саурону, ибо они древнее его. О тамошнем кромешном ужасе я молчу, чтоб не омрачить дневной свет. Выбраться оттуда я мог лишь вслед за врагом, я гнался за ним по пятам, и волей-неволей он вывел меня наконец к потайным ходам Казад-Дума: вверх и вверх вели они, и мы очутились на Бесконечной Лестнице.

— О ней уж и память изгладилась, — вздохнул Гимли — Одни говорят, что это сказка, другие — что Лестницу давным-давно разрушили.

— Это не сказка, и давным-давно ее не разрушили. В ней много тысяч ступеней, и винтом восходит она от каменных подземелий к Башне Дарина, вытесанной в остроконечной скале, вершине Зиракзигила, иначе Среброга, Келебдора по-среднеэльфийски.

Там, за одиноким окном, прорезью в оснеженном льду, был узкий выступ, точно орлиное гнездовье над мглистым покровом гор. Сверху ярилось солнце, внизу залегли облака. Я выпрыгнул наружу вслед за ним, а он вспыхнул огненной головней. Ничьи глаза не видели этого Поединка на Вершине Вершин, а то бы песни о нем, может статься, пережили века. — И Гэндальф вдруг рассмеялся. — Но о чем тут слагать песни? Издали заметили только страшную грозу на вершине Келебдора — грохотал, говорят, гром, и молния за молнией разрывались лоскутьями пламени. Может, для песен и этого хватит? Дым стоял над нами столбом, клубился смрадный пар, сыпалось ледяное крошево. Я одолел врага; он низвергся с заоблачных высот, в паденье обрушивая горные кручи. Но тьма объяла меня, и я блуждал в безначальном безвременье, путями, тайна которых пребудет нерушима.

Нагим меня возвратили в мир — ненадолго, до истечения сроков И очнулся я на вершине горы. Ни окна, ни самой Башни не было; Лестницу загромоздили груды обожженных каменьев. Я лежал один, не чая спасенья и помощи ниоткуда, на кремнистой крыше мира. Надо мною вершился звездный круговорот, и дни казались мне веками. Я внимал смутному, слитному ропоту земного бытия: предсмертным крикам и воплям рожениц, застольным песням и погребальному плачу и медленным, тяжким стонам утомленного камня. И прилетел Гваигир Ветробой; он меня поднял и понес неведомо куда.

«Ты поистине друг в беде, а я — твое вечное бремя», — сказал я ему.

«Был ты когда-то бременем, — проклекотал он, — но нынче ты не таков. Лебединое перышко несу я в своих когтях. Солнечные лучи пронизывают тебя. И я тебе больше не нужен: отпущу — и ты поплывешь с потоками ветра».

«Не надо, не отпускай! — попросил я, понемногу возвращаясь к жизни. — Отнеси меня лучше в Кветлориэн!»

«Так мне и повелела Владычица Галадриэль, высылая меня за тобою», — отвечал он.

И принес он меня в Галадхэн, откуда вы недавно перед тем отплыли. Вы знаете, время там не старит, а целит, и я исцелился. Меня облачили в белые одежды. Я был советчиком и принимал советы. Необычной дорогой пришел я оттуда и принес вам устные посланья. Арагорну сказано так:

На сумеречном Севере блесни, Эльфийский Берилл! Друзей призови к оружию и родичей собери. Они увидят, услышат — и откликнутся все, кто жив, — И Серая выйдет Дружина на южные рубежи. Тебе же сужден одинокий и непомерный труд: Прямую дорогу к Морю мертвые стерегут.

А тебе, Леголас, Галадриэль передала вот что:

Царевич из Лихолесья! Под сенью лесной Жил ты себе на радость. Но потеряешь покой! Возгласы быстрых чаек и рокот прибрежной волны Станут тебе отрадней возлюбленной тишины.

Гэндальф замолк и прикрыл глаза.

— А мне, значит, ничего нет? — спросил Гимли и повесил голову.

— Темны слова ее, — сказал Леголас. — Моему уху они ничего не говорят.

— Для меня это не утешение, — буркнул Гимли.

— Тебе что, больше всех надо? Хочешь, чтобы она предрекла твою гибель?

— Да, хочу, если больше ей нечего мне передать.

— О чем вы там? — спросил Гэндальф. — Нет, моему уху обращенные к вам слова кое-что говорят. Прошу прощенья, Гимли! Я просто сызнова обдумывал эти два ее послания. Но есть и третье, не туманное и не скорбное.

— «Гимли, сыну Глоина, — сказала она, — поклон от его Дамы. Хранитель моей пряди, мысли мои неотлучно следуют за тобой. Да не остынет твоя доблесть, и пусть рубит твоя секира лишь то, что должно рубить!»

— В добрый час ты вернулся к нам, Гэндальф! — возгласил Гимли и пустился в пляс под диковатый напев на гномьем языке. — Ну, теперь держитесь! — кричал он, вертя топором над головой. — С Гэндальфом я, конечно, дал маху, но уж в следующий раз рубанем кого надо на славу!

— Следующего раза недолго ждать, — пообещал Гэндальф, вставая с камня. — Что ж, поговорили — и будет с нас на первый случай. Пора в путь!

Он снова завернулся в свою ветхую хламиду и пошел первым. Молча и быстро спустились они с горы, добрались до Онтавы и берегом вышли к опушке, на лужайку под развесистым дубом. Лошадей было по-прежнему не видать и не слыхать.

— Не возвратились они, — заметил Леголас. — Пешком побредем.

— Некогда мне пешком ходить, — сказал Гэндальф. Он задрал голову и засвистел так пронзительно-звонко, что все на него обернулись — неужто свист этот издал благообразный старец с пышной бородой? Он просвистел трижды; им почудилось, будто восточный ветер донес издалека ржание лошадей, и они изумленно прислушались. Арагорн лег, приложил ухо к земле и почуял дальнее содрогание; вскоре оно превратилось в цокот быстрых копыт, стучавших все четче и ближе.