Влюбленный Байрон

Армия, выступавшая под собственным знаменем, состояла из племени сулиотов, изгнанных с отрогов Южной Албании и нашедших убежище в Кефалонии. Их живописные костюмы и прославленная храбрость импонировали романтическому духу Байрона. К сожалению, он основывал свою оценку всех сулиотов на впечатлении от общения всего с двумя, которых нанял на службу во время своих путешествий в 1809 году. Армия, предводителем которой он теперь оказался, была недисциплинированной, циничной и алчной. Этих людей вовсе не интересовала независимость греков, они постоянно требовали от Байрона повышения жалованья и лучшего питания, придавали первостепенное значение племенному статусу и бунтовали против управления немецкими, английскими, американскими, шведскими и швейцарскими офицерами. Помимо муштры и обучения военному делу, он должен был обеспечить кровом шестьсот солдат и их лошадей; только их питание обходилось еженедельно в две тысячи долларов. С помощью итальянки, жены местного портного, Байрон предоставил в их распоряжение «незамужних женщин».

«Революция — это не розовая водичка», — говорил он. Подвергаясь насмешкам собственной армии, живущей в жалкой казарме, Байрон оказался в окружении пистолетов, шпаг, сабель, кортиков, штыков, ружей, шлемов и труб. У него было две заботы — поддерживать дисциплину и разжигать воинский пыл. Трубы не зазвучат, пока они не возьмут Лепанто.

Английский хирург Дэниел Форрестер, приехавший вскоре со своим капитаном на военном бриге «Алакрити», оставил живое описание этого беспорядочного хозяйства: юные солдаты в широких льняных юбках (часть национальной одежды греков) и грязных носках, вооруженные до зубов, либо палят из ружей, либо играют в карты прямо на полу. Тита, в полном обмундировании, ввел Форрестера и капитана Йорка в помещение. Лукас, одетый, как албанец, с оружием, украшенным красивой чеканкой, принес им кофе и оливки. Байрон встретил их приветливо, но разговаривал весьма легкомысленным тоном: трудно было поверить, что он написал хоть строчку «на серьезные и трогательные темы». Послеобеденным развлечением была пальба по бутылкам из-под вишневого ликера, причем Байрон стрелял удивительно метко, хотя, как заметил Форрестер, его рука дрожала «словно во время приступа лихорадки».

Согласно донесениям греческих разведчиков, взять Лепанто было не трудно, так как албанская армия, которая удерживала крепость, не получала жалованья уже несколько месяцев и ей грозил голод. Битва будет чисто символической, так как албанцы почтут за благо сдаться. А когда Лепанто падет, они смогут, по словам Маврокордатоса, захватить Патрас, и тогда Западная Греция окажется в их руках. Эта картина — Байрон в вонючей лагуне под проливным дождем, сплошная топь, армия на грани распада, — все бы это могло показаться (не будь оно столь плачевно правдивым) вымыслом, возникшим в воображении молодого впечатлительного лорда, когда он разъезжал на пони по окрестностям Абердина.

Многое соединилось, чтобы досадить ему, но самым худшим было смятение чувств из-за Лукаса. Байрон полагал, что, как с Эдлстоном и Робертом Раштоном, его всегдашний магнетизм покорит юношу, но этого не случилось. Для Лукаса Байрон был пожилым мужчиной с седеющими волосами, потемневшими зубами, склонный к полноте, — могущественным человеком, в чьей власти пожаловать мундир, золотой шлем и все снаряжение воина. Насупленные брови Лукаса тревожили Байрона, как «взгляд змеи». На свое тридцатишестилетие в январе 1824 года, несмотря на угасание сексуальной силы, он написал стихотворение о живучести любви даже в постаревшем сердце:

Должно бы сердце стать глухим И чувства прежние забыть, Но, пусть никем я не любим, Хочу любить! Огонь мои сжигает дни, Но одиноко он горит. Лишь погребальные огни Он породит [87] .

Чувство чести, упрямство, некоторая привязанность к этим мошенникам-грекам и ответственность по отношению к комитету в Лондоне удерживали его здесь. Он утверждал: «Я буду рядом с греками до последнего лоскута, до последней рубашки». Он ненадолго воспрянул духом, когда после задержки в шесть месяцев пришло известие, что прибывает якобы известный пиротехник мистер Пэрри и его команда. Мистер Пэрри должен был доставить всевозможные образцы оружия уничтожения, которые могли бы пригодиться в «лаборатории», которую он собирался создать, как и наладить изготовление ракет Конгрива [88] . К сожалению, Пэрри никогда и близко не видел эти ракеты, он был простым чиновником в Гражданском департаменте Вулича, и ни он, ни Байрон, ни члены Греческого комитета не подумали о необходимости снабдить «лабораторию» необходимыми материалами. Пэрри ссорился буквально со всеми, но, к большому раздражению полковника Стенхоупа, Байрон с ним подружился. Они вместе по вечерам пили бренди, и Пэрри, «грубоватый толстяк», угощал Байрона «кабацкими историями» и сплетнями из английской жизни.

87

Перевод Игн. Ивановского.

88

Ракеты Конгрива — пороховые ракеты, разработанные инженером Уильямом Конгривом (1772–1828) и состоявшие на вооружении армии Великобритании в первой половине XIX века.

Тринадцатого февраля авангарду под командованием графа Гамбы было приказано выступить к Лепанто. Байрон со своим отрядом должен был на следующий день последовать за ним. Но вмешалось предательство. Колокотронис, узнав об их намерениях, пришел к выводу, что, если Лепанто будет взято, его соперник Маврокордатос возвысится, а его собственный авторитет будет подорван. Он послал в Миссолунги небольшую группу сулиотов из Пелопоннеса, чтобы те сеяли смуту среди сулиотов Байрона и убеждали их не сражаться. Солдаты Байрона взбунтовались и заявили, что не будут выступать, пока им не повысят жалованье, после чего потребовали, чтобы несколько военных были повышены до рангов генерала, полковника и капитана. Но и после того, как эти требования были удовлетворены, они не выказали готовности штурмовать каменные стены и рисковать жизнью, чтобы отвоевать обветшалую венецианскую крепость, в которой их не ждала большая добыча. Байрон почувствовал себя преданным этой кучкой мошенников, он сказал, что умывает руки, и только после настоятельных уговоров и просьб одного из вождей согласился сформировать новый отряд, но не столь многочисленный. План захвата Лепанто был отложен, а момент упущен.

«Вулканический нрав лорда Байрона», как определил его Пьетро Гамба, привел поэта в состояние такого волнения, что на следующую ночь Гамба нашел Байрона лежащим на диване в едва освещенной комнате, раздавленным и сломленным. Через какое-то время он приподнялся, выпил немного бренди с яблочным соком и, по словам Пэрри, внезапно изменился в лице. Байрон встал и тут же рухнул, на его губах выступила пена. Он так сильно бился об пол, что Пэрри и Тина должны были его удерживать, пока доктор Бруно и доктор Миллинген, который к тому времени присоединился к его команде, дискутировали, был ли это апоплексический удар или приступ эпилепсии. В этот момент в комнату ворвался посыльный и сообщил, что сулиоты отправились в город захватить оружие и боеприпасы на складе; все в ужасе бросились туда, оставив Байрона одного. Сразу же вслед за тем в комнату Байрона вошли двое пьяных немецких солдат, которые и подняли ложную тревогу, будто захвачен склад. С криками, размахивая руками — все это можно было принять за галлюцинацию — они объявили, что теперь Байрон находится в их власти.

Потом последовало то, что он назвал «странной погодой и странными происшествиями». Маленькая гражданская война между горожанами и солдатами Байрона разразилась в Миссолунги, когда солдат-сулиот, взявший маленького мальчика посмотреть арсенал, затеял ссору со швейцарским офицером, достал ятаган, отрезал швейцарцу руку и выстрелил в голову. Он был арестован, но его соотечественники, узнав об этом, собрались и грозились спалить все здание, если его тут же не отпустят. Механики Пэрри, хотя и не он сам, бросились наутек, так как не привыкли к «такой резне»; а через несколько дней произошло землетрясение, на которое солдаты и горожане ответили пальбой из ружей, — так дикари, сказал Байрон, вопят при лунном затмении. Стены дрожали, трясло весь город, люди качались, как пьяные. Байрон, отвергнутый любовник, метался по опустевшему дому в поисках Лукаса. Именно ему было посвящено последнее стихотворение Байрона, строки, не менее трогательные и впечатляющие, чем те, что он посвятил Мэри Чаворт, Августе или Терезе. Несмотря на все его самодовольство и браваду, настоящей темой Байрона была любовь:

Когда же хмур и страшен небосвод, Прильни ко мне, и знай, что защитит От всех несчастий, бурь и непогод Грудь как кольчуга, длань моя как щит. …………………………………… Не любишь ты меня и даже впредь Не сможешь полюбить. Я не ропщу: Я знаю — вечный мой удел терпеть, Но даже без надежд любви твоей ищу. [89]

Осталась еще одна, последняя, измена на этом театре войны. Один из греческих вождей, Георгиос Караискакис, объединил свои силы с ренегатом, сулиотским лидером Джавеллой, который в отместку за какую-то обиду, нанесенную ему греческими моряками, решил осадить город, парализовать армию Байрона и, самое важное, — вбить клин между ним и Маврокордатосом. Они захватили заложников, заняли форт у входа в лагуну, где к ним присоединился турецкий флот, в результате чего в городе воцарилась анархия, горожане забаррикадировались в собственных домах, боясь резни, и обратились к Байрону за помощью. Власти арестовали подозреваемых и захватили документы, которые нашли прямо в том же доме, где жил Байрон. Некто Константине Вальпиотти признался, что он и Караискакис в предательском союзе с турками составили заговор с целью оккупации Миссолунги совместными силами, смещения временного правительства и захвата Байрона как заложника. Казалось, Байрон сам призывал все эти беды, так как однажды назвал себя «старательным кормчим собственных несчастий».

89

Перевод К. Атаровой.

Чтобы развеять панические настроения горожан, с блистательным пренебрежением к турецкому флоту — как и к самой судьбе, — Байрон решил проехать по городу во главе живописной процессии. Она состояла из пехотинцев и кавалеристов в белых топорщащихся юбках, с плюмажами и ружьями; Лукас ехал в красном мундире, сам Байрон — в зеленой куртке; народ приветствовал их криками и провожал за пределы северных ворот. Через несколько недель эти же люди будут просить хоть какую-то частичку «благородного тела» своего знаменитого лорда, чтобы поместить ее в церковь Святого Спиридония.

Его последнее письмо Терезе было сдержанным: «Пришла весна — сегодня видел ласточку, и пора бы — слякотная зима надоела… Я не пишу тебе в письмах о политике, это было бы слишком скучно, но больше и писать-то не о чем, кроме нескольких очень личных историй, которые я оставлю для viva voce [90] , когда мы встретимся».

Застигнутый ливнем, когда они с Гамбой скакали в оливковой роще за стенами Миссолунги, он вскоре свалился с простудой, которую лечили горячими ваннами и касторовым маслом. Через несколько дней лихорадка усилилась, и послали еще за двумя докторами — Лукасом Вайя, который когда-то лечил Али-пашу, и Трейбером, хирургом артиллерийской бригады. Врачи разошлись во мнениях, был ли это ревматизм, тиф или малярия. Согласились лишь на том, что больному следует пустить кровь, что они и делали неоднократно. При этом ланцет иногда проходил слишком близко к височной артерии, так что кровь невозможно было остановить. Пэрри изо всех сил старался воспрепятствовать действиям врачей, а Байрон в бреду выкрикивал: «Закройте вены! Закройте вены!»

90

Живого голоса, здесь: разговора (ит.).