Влюбленный Байрон

ГЛАВА IV

«Восемь десятков миль, восемь десятков миль» — такова была его победная песнь, когда в октябре 1805 года кембриджская почтовая карета отъехала от Феттер-лейн в Лондоне. Теперь, как писал он Августе, отношения между ним и его матерью прерваны, он разуверился в родственных связях и стал искать утешения у посторонних.

Из дюжины юнцов, зачисленных в Тринити-колледж, Байрон, несомненно, был самым ярким. Еще бы — романтическая аура, удивительное сочетание застенчивости и высокомерия, «шикарные комнаты», а в них, по распоряжению мистера Хэнсона, — серебряная утварь, графины, стаканы, четыре дюжины бутылок столового вина, портвейна, хереса и кларета. Он привез с собой бульдога, но животное оказалось столь злобным, что его пришлось заменить медведем, про которого Байрон шутил, что он мог бы стать членом Совета колледжа.

Воспитатели и педагоги вскоре поняли, что совершенно невозможно обуздать шутовство и проделки семнадцатилетнего пэра. Завязались дружеские связи, стол был завален приглашениями, а учеба менее всего его занимала. Друзья, обретенные в Кембридже, прошли через всю его жизнь. Главным из них был Джон Кэм Хобхауз, сокращенно Хобби, сын бристольского баронета, юноша либеральных взглядов, интересующийся политикой и литературой, пишущий сатиры в подражание Ювеналу. Другим был Чарлз Скиннер Мэтьюз, не скрывающий своих взглядов атеист и гомосексуалист, эксцентричный настолько, что, будучи юношей бедным, платил шиллинг в одной из кофеен на Стрэнде за право сидеть там, не снимая шляпы. Был еще Скроуп Дейвис, веселый собутыльник, «нечестивый зубоскал», который утверждал, что Байрон ложится спать в папильотках, что вполне могло быть правдой. Наконец, Дуглас Киннерд, который временами выступал в незавидной роли Байронова банкира.

Эти дружеские связи рисуют Байрона с самой привлекательной стороны. В выходках этих юношей были те проказливость, веселье и сумасбродство, которые Диккенс подарил мистеру Пиквику и его друзьям. Много лет спустя Байрон вспоминал одну из ночей со Скроупом за игорным столом; Байрон был тогда еще несовершеннолетним. Скроуп, пьяный, проигравшийся в пух и прах, на уговоры друзей прекратить игру категорически отказался. На следующий день двое друзей «с сильнейшей головной болью и пустыми карманами» нашли его крепко спящим в спальне, а у кровати стоял ночной горшок, «доверху полный банкнотами».

Друзья оставались преданы Байрону. Уже после его кончины Хобхауз написал, что ни один смертный не имел столь верных друзей. Он обладал магической силой привлекать людей, он «управлял, не внушая благоговейного страха, его манера говорить была твердой, но чрезвычайно свободной и открытой».

Его первое появление в мантии в холле Тринити-колледжа было сногсшибательным. Он собирался жить весело, забыть о музе — она хороша лишь для «заплесневелых стариков-второкурсников» — и забросить чтение: никто не утруждается заглядывать в сочинения что современных, что античных авторов. Глава колледжа, как отметил Байрон, «ест, пьет и спит, члены Совета делают то же самое, да еще каламбурят».

Байрону были срочно нужны деньги, так как он решил чуть позднее приобрести седло, упряжь и тому подобное. Когда Хэнсон посоветовал ему откладывать деньги, он признался было в своем мотовстве, но сразу же настрочил другое письмо, полное обид на Хэнсона за то, что тот обременяет его этими самыми советами. И с тех пор тон писем, обращенных к его поверенному, стал повелительным и вызывающим. Хэнсон был обязан следить за тем, чтобы миссис Байрон ни при каких обстоятельствах не появлялась в Тринити. А если такое произойдет, Байрон угрожал немедленно покинуть стены колледжа, пусть даже это приведет к временному исключению или окончательному изгнанию. Совершенно несправедливо он упрекал именно мать в своей испорченности, говоря, что она была обязана защищать, лелеять и наставлять своего отпрыска, но не исполнила своих обязанностей, а ее своенравный характер испортил и его. Далее он хотел довести до ее сведения, что университет совсем не нужен человеку с его титулом.

Среди всего этого разгула произошло нечто прекрасное, волнующее и, возможно, пугающее. Сначала это был только голос, серебряный и парящий, словно жаворонок, голос пятнадцатилетнего мальчика, поющего в хоре часовни в Тринити. Потом лицо, увиденное при свете свечей, — точеное, прекрасное. Джон Эдлстон, на два года моложе Байрона, сирота из простолюдинов, стал тем, к кому Байрон испытывал самую сильную и чистую страсть — их соединила мистическая нить. Эдлстон был зачислен в Кембридж со стипендией в полтора шиллинга в семестр. В таком необычном окружении они стали неразлучны, как лебеди Юноны. Влюбленные взгляды, свидания, им никогда не бывало скучно вдвоем. Они гуляли при луне, купались в реке неподалеку от Грэнчестера, в укромном тенистом местечке, которое потом стали называть «прудом Байрона». Он осыпал своего юного друга подарками. При расставании на рождественские каникулы Эдлстон подарил Байрону сердоликовый перстень в форме сердечка на тонком золотом ободке. Байрон носил его на мизинце и прославил в стихотворении «Pignus Amoris» («Цвет Любви»), в котором недорогой камень говорит о любви дарящего, камень, как ему казалось, плачущий от искреннего чувства. Ни время, ни разлука не смогут изменить его, однако время, разлука, осмотрительность и инстинкт самосохранения привели это чувство к безжалостному финалу.

Направляясь в Лондон, он снял комнаты на Пикадилли, у некоей миссис Мэссингберд: одну для себя, другую — для своего слуги Флетчера. Теперь, в столице, он срочно нуждался в деньгах, так как его ежемесячное пособие ожидалось не ранее Нового года. Вот тогда-то, или несколько позднее, он и попал в когти ростовщиков, этого «племени Левия» [12] . «Иудейский царь» был главным ростовщиком того времени, его имя Байрон нашел в газетных объявлениях. Так как Байрон был несовершеннолетним, он написал своей единокровной сестре Августе с просьбой быть его поручителем и хвастливо добавил, что его собственность стоит в сто раз больше суммы, которая ему нужна, имея в виду богатство, которое он вскоре должен был получить. Это море оптимизма поддерживалось в Байроне мистером Хэнсоном, который мог бы послужить прототипом для увертливых и криводушных стряпчих из диккенсовского «Холодного дома». Без каких-либо резонных оснований он уверил Байрона, что судебный процесс по возвращению рочдейлской собственности и прибыльных угольных копий удачно продвигается. Это оказалось вымыслом — процесс будет тянуться еще годами.

12

Евангелист Левий Матфей до своего обращения был мытарем, занимался сбором налогов.

Байрон писал Августе, чтобы его просьба оставалась в секрете от этого «напыщенного» лорда Карлайла и «брехливого щенка Хэнсона». Августа, с опаской относившаяся к ростовщикам, предложила несколько сотен фунтов из собственного содержания, которые Байрон отверг из соображений чести. Он сказал, что не принял бы от нее денег, даже если б ему пришлось голодать. Не зная, на что решиться, она рассказала обо всем лорду Карлайлу и Хэнсону, и Байрон порвал с ней отношения и отказался отвечать на ее умоляющие покаянные письма.

В конце концов поручителем выступила миссис Мэссингберд, она и подвигла Байрона на длительные и опасные отношения с этими «отвратительными кровопийцами». Счастливый от своего новообретенного, хотя и заемного, богатства, он написал матери, что расплатился со своими счетами из колледжа, а также и со старыми долгами, оставшимися со времен Харроу. Однако он сообщил ей, что не вернется в Кембридж в следующем семестре. Оставаться в английском университете и заниматься образованием для человека его ранга — немыслимо, сама мысль об этом смехотворна. Он намеревается уехать за границу. Франция исключается, ввиду союза Англии с Бурбонами против Наполеона, но есть еще Германия, есть дворы Берлина, Вены, Санкт-Петербурга, они еще доступны, и он мог бы, если это необходимо, отправиться в сопровождении тьютора [13] по ее выбору.

13

Тьюторами называли наставников в колледжах Оксфорда и Кембриджа; обычно при поездках молодых дворян в заграничное путешествие их сопровождал тьютор.

Во время своего «первого сезона» в Лондоне он вел рассеянный образ жизни, брал уроки фехтования у Генри Анджело и уроки бокса у Джона «Джентльмена» Джексона — знаменитого чемпиона. Он был намерен, подобно его кумиру горбуну Александру Поупу, показать, что хромота не уменьшит его удаль и не повредит ей, утверждая, что изначальное отвращение приводит лишь к большей ярости. Джексон, немного задира, очень нравился Байрону, который отметил его «мощные икры и красивой формы, хотя и не очень изящные лодыжки».

Однако когда деньги кончились и ему пришлось покинуть Лондон, он предупредил «фурию», свою матушку, о своем вынужденном возвращении «в эту конуру» в Саутвелле и выразил надежду, что она наймет лакея, так как его слуга должен заботиться о лошадях, и что ее присутствие, равно как и ее горничных, не будет навязчивым.

Когда он в конце концов вернулся в Кембридж, лондонские связи и эскапады не уменьшили его любви к Эдлстону, наоборот, углубили ее. Его экстравагантность еще увеличилась: Эдлстона он осыпал подарками — охотничьи часы на золотой цепочке с золотой печаткой. К возмущению его матери, он приобрел карету, с лошадьми, упряжью и грумом в ливрее. Вскоре он понял, что Эдлстон был той любовью, без которой он не может существовать, но с которой жить он тоже не может, так как подозреваемых в содомском грехе сажали в тюрьму; это преступление каралось повешением. Сознавая такую угрозу, он понимал, что отношения эти нужно прекратить, но медлил, так как все еще был влюблен. Финал наступил, когда у Эдлстона стал ломаться голос, юноша не мог долее оставаться в хоре, и ему пришлось покинуть Кембридж. Байрон писал своей кузине Элизабет Пигот, что молодой человек поступил в известный торговый дом в столице, но, как оказалось, Эдлстон нашел лишь место клерка в конторе на Ломбард-стрит с грошовым жалованьем. После расставания с Эдлстоном, хотя его сознание и являло собой сплошной хаос печали и надежды, Байрон пустился в еще более дерзкий разгул. Круг его общения включал теперь жокеев, игроков, боксеров, писателей и священников; его комнаты были обставлены в восточном стиле, который был бы под стать султану.