Влюбленный

Мне довелось испытать землетрясение в 7,2 балла по шкале Рихтера. Это произошло глубокой ночью. Я проснулся оттого, что кровать подо мной раскачивалась, как лодка в штормовую погоду. Наташа вспорхнула с кровати в мгновенье ока. Пока я, шатаясь, нащупывал ночные тапочки, что-то рухнуло на пол, зазвенело разбитое стекло.

— Наташа! — позвал я жену. — Где ты?

— Землетрясение, — прошептала она. — Большое! Это большое!

Я нашел Наташу ощупью. Она стояла в проеме двери, как положено.

Я бросился в другую комнату за Катей. Катя тоже оказалась ученой и тихонько сидела на корточках под столом. Пока я искал, куда мне себя деть, первая, самая сильная и продолжительная волна землетрясения сошла на нет.

Я бросился к телевизору. Он не работал.

Щелкнул выключателем — свет не зажегся.

Радио тоже было обесточено.

Мы выбежали на улицу. Никакого ночного освещения, кроме бледного свечения звезд.

Из соседнего дома вышел Дэвид (мы еще жили в Малибу).

Шок сменился нервным перевозбуждением. Смеясь, Наташа стала рассказывать, как оказалась в дверном проеме — до того, как окончательно проснулась. Катя беспричинно хихикала тоже. Я открыл дверь машины и включил радиоприемник. Связь с внешним миром возобновилась. В лучах автомобильных фар, освещавших двор, нам сделалось спокойнее. Из экстренных «Новостей» мы узнали, что эпицентр землетрясения находился в районе Нортриджа, примерно в двадцати километрах от нас. Подземные толчки еще сотрясали землю, но становились с каждым разом слабее и слабее. Остаток ночи мы провели на улице. Утром мы узнали, каковы были разрушения и человеческие жертвы. Нортриджское землетрясение занесено в лос — анджелесскую сейсмическую книгу как одно из самых разрушительных и трагических. Теперь я понимал, почему здания здесь строятся не из кирпича, а из дерева. Рухнули огромные торговые центры, обрушились многоэтажные дома. Но наш фанерный домик устоял. Мы отделались лишь легким испугом. Правда, два дня не было электричества, три дня — воды и газа, но это мелочи.

В эти дни в Лос — Анджелесе гостил мой старый приятель Эльёр Ишмухамедов. Когда-то, во время съемок «Нежности», мы с ним пережили тяжелое ташкентское землетрясение, которое погребло практически весь старый город. Нортридж, по его словам, потряс его значительно больше. К тому же он гостил на двадцать шестом этаже. На следующий день Эльёр решил немедленно покинуть Лос — Анджелес.

Нострадамус предсказал, что все Калифорнийское побережье, подобно Атлантиде, полностью уйдет под воду. Сейсмологи, соглашаясь со средневековым предсказателем, готовят лосанджелесцев к восьми с половиной разрушительным баллам. Так что мы живем как на вулкане — в ожидании Большого, Окончательного землетрясения, завершающего тектоническую подвижку земных пластов. Катастрофа может произойти в любую минуту, поэтому напряжение возрастает. Однажды прямо во время теленовостей произошло небольшое землетрясение. Ведущий так испугался, что полез под стол — на виду у миллионов телезрителей. Любопытно, что фамилия у этого ведущего оказалась соответствующая — Шокнер (пребывающий в шоке).

Я продолжаю жить в Лос — Анджелесе по сегодняшний день. На моих глазах ливневые дожди сносят в океан автомобили, с гор сваливаются дорогие виллы, горят леса и киностудии. Но я все еще здесь. Город переполнен безработными, звучит незнакомая речь, я погружен в чужую культуру, как пресноводная рыба в соленое море, но адрес свой не меняю. Передо мной, двойной экспозицией, сосуществуют два мира, ни одному из которых я не могу отдать предпочтения. Один — моя родина, другой — дом, в котором я живу.

Недавно Катя выиграла всеамериканский поэтический конкурс, и ее первое стихотворение поместили в специальном сборнике. Это большая победа. Она милая, тихая, но при этом очень настойчивая. Как и все мои девочки, Катя тянется к искусству. Что она выберет — музыку, пение или поэзию, сказать пока трудно, но уверен, она будет стараться.

Это — в Лос — Анджелесе.

А в Москве…

В декабре 1997 года я побывал в Большом театре на балете «Щелкунчик», в котором выступала Анюта. То была ее первая афишная роль. Моя Анюта была так великолепна в роли Чертовки, что у меня от прилива эмоций навернулись слезы. Полутора минут, отведенных юной дебютантке, было, конечно, очень мало, чтобы о ней всерьез заговорила балетная критика, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы я почувствовал себя счастливым отцом. Мне припомнилось, как пятнадцать лет назад, в другую зиму, Анюточка, не стесняясь посторонних, с гордостью садилась на «шпагат» в клубе Русакова. Кафельный пол фойе был затоптан и мокр, но это не смущало ее — она повторила трюк. На Анечке была тесная курточка и теплые штанишки. Люди, скучавшие в фойе перед началом фильма, с любопытством повернули головы к гибкой трехлетней девочке. Сегодня Анютку смотрит публика Большого театра.

Машенька поступила во ВГИК, на художественный факультет. Ее детский интерес к рисованию вылился в профессиональный. Я видел ее учебные работы — и уже сегодня готов повесить их на стенку. Однажды, не сказав ей, что приду, я появился в Институте кинематографии и видел, как Машутка приветствовала знакомых мальчишек. Легкая, раскованная, она была в центре внимания. Мне напомнило это маму, с детства предпочитавшую девичьей дружбе дружбу с мальчиками. Только бы она была счастлива.

Вера с мужем Кириллом, маленькой Настасьей и повзрослевшими старшими дочерьми переехали на новую квартиру. На Тишинке осталась одна Галина Наумовна. Стихли детские голоса, обветшали стены.

Когда я несколько лет назад, после долгого отсутствия, впервые появился на Тишинке, то заметил большие перестановки. Лишь старые мои книги теснились на полках. Остальное было упаковано в коробки и отвезено в гараж.

Гараж наш находился в десяти минутах езды. То были типичные для конца семидесятых годов гаражные строения — унылые и безжизненные.

Я отворил железные двери гаража и вошел в него как в склеп, где покоилось мое прошлое. Ветхие от сырости картонные коробки, наполненные давно невостребованными вещами, и в самом деле производили впечатление какой-то мертвечины. Я брезгливо развязал шнурок на одной из коробок и заглянул в темное нутро.

Старые кассеты. Связки писем. Вытекшие батарейки. Несколько фотографий. Некоторые из фотографий склеились так, что я не мог их разлепить.

Мы останемся на фотографиях В запыленных и тихих альбомах, Не стесняясь прижмемся к чужим, Оказавшимся рядом лицам. Из негатива тьмы проступят Замершие дни и зов незнакомых глаз. Пусть совершится таинство иной жизни Под прессом нашего забытья. Неподвижность камней — отнюдь не свидетельство их смерти. Если нота длится целый век, а другая — тысячелетие, Легко ли уловить мелодию? Великие чувства неторопливы, Ибо Вечность не ставит им границ. Я славлю небо за его молчаливую сущность.

Мне не хочется завершать книгу на пессимистической ноте, а то бы я непременно поговорил с вами о знамениях, знаках и свидетельствах, упоминаемых в Библии. Я не стану этого делать и, отбросив переживания по поводу конца света, буду говорить лишь о том, что под силу моему воображению и уму.

Завершается двадцатый век. И хотя человек не властен выбирать своих родителей, время и место рождения, мне здорово повезло. Вместе с остальными тремя с половиной миллиардами землян я вступаю в новое тысячелетие. Я прожил полную и счастливую жизнь. И если бы меня спросили, хочу ли начать все сначала, не задумываясь ответил бы — нет. Вариант — это всего лишь вариант, и превзойти оригинал он не может. Да и потом, если говорить честно, было бы скучно снова приниматься за соску или делать первые шаги. Пружина жизни ослабевает, и оставшиеся часы хочется потратить не на переделку начала, а на хороший финал.

Вчера было 4 июля, День Независимости, который Америка отмечает вот уже 222 года.

Мы с Наташей и Катей поехали в небольшой городок Сан- Клементе, чтобы посмотреть фейерверк. Расположились на пляже. С каждым часом народу прибавлялось все больше и больше. Кругом слышался смех. Настроение у всех было радостное.

В девять вечера с пирса вилкообразно взлетели первые ракеты. Тысячи зрителей принялись аплодировать и кричать. Россыпи ракет — белых, алых и ярко — бирюзовых — покрыли безоблачное небо. Одни ракеты имели пылающие, пышные хвосты, словно кометы. Другие взмывали вверх зигзагами, точно поднимались трудными воздушными тропками. Третьи, тихо и незаметно достигнув высоты, вдруг мощно разрывались и расчерчивали тьму звездным дождем. Количество ракет росло. И вот под конец весь спектр, вся мощь, весь набор огненных комбинаций, сопровождаемый усиливающимся громовым раскатом, расплескался в небе, озаряя океан и публику.