Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына

Коль скоро Анс Бернштейн был свидетелем Солженицына по «Архипелагу», то логично ожидать, что его имя встречается в этом труде. И действительно. Я нашел восемь таких упоминаний. Вот они: [858]

1. «Вас отводят в сторону на заводской проходной, после того как вы себя удостоверили пропуском — и вы взяты; вас берут из военного госпиталя с температурой 39 (Анс Бернштейн), и врач не возражает против вашего ареста (попробовал бы он возразить)» (т. 1, часть 1, гл. 1).

858

В известных мне книжных изданиях «Архипелага ГУЛАГ» нет именных указателей, я вел поиск по интернетовской версии, благо компьютерная программа позволяют молниеносно отыскать любое заданное слово. Поэтому я даю ссылки на номера томов, частей и глав, но не страниц.

2. «„Все придется отдать…“ — безнадежно качает головой надзиратель на Горьковской пересылке, и Анс Бернштейн с облегчением отдает ему комсоставскую шинель — не просто так, а за две луковицы» (т. 1, часть 2, гл. 2).

3. «Например, едет Анс Бернштейн по спецнаряду с севера на нижнюю Волгу, на сельхозкомандировку. Везут его во всех описанных теснотах, унижениях, облаивают собаками, обставляют штыками, орут „шаг вправо, шаг влево…“ — и вдруг ссаживают на маленькой станции Занзеватка, и встречает его там одинокий спокойный надзиратель безо всякого ружья. Он зевает: „Ладно, ночевать у меня будешь, а до завтрева пока гуляй, завтра свезу тебя в лагерь“. И Анс гуляет» (т. 1, часть 2, гл. 4).

4. «Анс Бернштейн обварил умело руку кипятком через тряпку — и тем спас свою жизнь. Другой обморозит умело руку без рукавички или намочится в валенок и идет на мороз. Но не все разочтешь: возникает гангрена, а за нею смерть» (т. 2, часть 3, гл. 7).

5. «А что за люди должны быть те бухгалтера, которые отпустили Лощилина на волю поздней осенью в одной рубашке? Тот сапожник в Буреполоме, который без зазрения взял у голодного Анса Бернштейна новые армейские сапоги за пайку хлеба?» (т. 2, часть 3, гл. 9).

6. «Суд? Какая-нибудь Лагколлегия, — это подчиненный Облсуду постоянный суд при лагере, как нарсуд в районе. Законность торжествует! Выступают и свидетели, купленные III Отделом за миску баланды. В Буреполоме частенько свидетелями на своих бригадников бывали бригадиры. Их заставлял следователь — чуваш Крутиков. „А иначе сниму с бригадиров, на Печору отправлю!“ Выходит такой бригадир Николай Ронжин (из Горького) и подтверждает: „Да, Бернштейн говорил, что зингеровские швейные машины хороши, а подольские не годятся“. Ну, и довольно! Для выездной сессии Горьковского Облсуда (председатель — Бухонин, да две местных комсомолки Жукова и Коркина) — разве не довольно? Десять лет!» (т. 2, часть 3, гл. 13).

7. «А вообще как верно истолковать самоубийство? Вот Анс Бернштейн настаивает, что самоубийцы — совсем не трусы, что для этого нужна большая сила воли. Он сам свил веревку из бинтов и душился, поджав ноги. Но в глазах появлялись зеленые круги, в ушах звенело — и он всякий раз непроизвольно опускал ноги до земли. Во время последней пробы оборвалась веревка — и он испытал радость, что остался жив» (т.2, часть 4, гл. 1).

8. «Ансу Бернштейну и через 11 лет снятся только лагерные сны. Я тоже лет пять видел себя во сне только заключенным, никогда — вольным. Л. Копелев через 14 лет после освобождения заболел — и сразу же бредит тюрьмой. А уж „каюту“ и „палату“ никак наш язык не проговорит, всегда — „камера“» (т. 3, часть 5, гл. 7).

Итого, восемь раз в «Архипелаге» Солженицын пишет об Ансе Бернштейне, но ни малейшего намека на то, что персонаж со столь выраженной еврейской фамилией — латыш, а не еврей, там нет! Правду о национальности этого персонажа автор «Гулага» по каким-то соображениям утаил. Откуда же фальсификатор, сочинявший «пакостный опус», мог об этом узнать? Да еще о том, что у него был «подвижный (еврейский) облик», о чем в «Архипелаге» ни слова. И что евреи, принимая его за своего, «всегда выручали» — об этом тоже ни слова! (Хороша, однако, была выручка, если, чтобы не загнуться на общих работах, бедняга должен был «умело» обварить себе руку; если несколько раз, доведенный до крайности, пытался покончить с собой.)

5.

Итак, даже если допустить совершенно невероятное, то есть что фальсификатор настолько овладел языком, стилем, мышлением, душевным складом А. И. Солженицына, что, создавая подделку под его текст, сумел предугадать и точно передать на бумаге приведенные выше фрагменты из будущей его работы «Двести лет в месте», то и при этом не «спасти» абзацев о Гершуни и Бернштейне. Тут самая гениальная интуиция не помогла бы. Тут надо было конкретно знать — в деталях! — факты, никому постороннему не известные.

Даже если забыть обо всех остальных текстовых совпадениях, то двух последних достаточно для однозначного вывода: «Хулиганская выходка психически больного человека», выразившаяся в том, что он «в свою пакостную желтую книжицу… влепил опус под моим [Солженицына] именем», состояла вовсе не в том, что Солженицын этого опуса не писал!

Анатолий Сидорченко, как «горячий поклонник Солженицына», обнародовав без спроса давнее творение породителя русской «евреелогии», оказал ему медвежью услугу. Вот уж действительно усердие не по разуму! Говоря словами шутливой еврейской песенки, Сидорченко поступил «несимпатично и негигиенично». Но как расценить действия Солженицына, когда он (при помощи с В. Лошака, которого явно подставил), заявил всему свету: его «авторство просто фальсифицируют»? Возводить такую напраслину на психически больного человека — это симпатично? это гигиенично? это не вываливается за пределы цивилизованного поля?

Или таков русский патриотизм?

Это под большевиками Великий Писатель учил нас — жить не по лжи, заповедовал — лепить большевикам правду, против большевизма — стоять несгибаемо. Как должны стоять интеллигенты, а не лакействующие образованцы…

Но пора признать: и при советской власти призыв — жить не по лжи — служил Солженицыну для внешнего употребления, а не для себя. С каким смаком он рассказывает в «Архипелаге», как развешивал чернуху, прорываясь из рядовых зэков в нормировщики, нарядчики и даже в ядерные физики, чтобы избежать рудника и лесоповала… Положим, там это было необходимо, чтобы выжить. Пусть безгрешный бросит в него камень, а я воздержусь. И все же, все же, все же!.. Зачем уже там — в лагерях — он по части чернухи так настойчиво пробивался в первые ученики! Ну, а после, когда уже выжил, когда, опубликовав «Ивана Денисовича», был лучше многих защищен всесветной славой? Тут-то уж можно было жить не по лжи — без опасения загреметь на лесоповал? Или (зачем так высоко ставить планку?) обходиться малой ложью, как большинство его куда менее защищенных коллег-писателей?

Н. С. Хрущёв

Но вот докладная записка помощника Хрущева В. Лебедева от 22 марта 1963 года, в которой доложен его телефонный разговор с А. И. Солженицыным: [859]

«„Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущева и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов, и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные жирные мухи.

859

Документ был опубликован в 1994 году в сборнике архивных материалов «Кремлевский самосуд» — об отношении властей к Солженицыну, но я о нем узнал из книги В. Войновича «Портрет на фоне мифа», по которой и цитирую.

Пользуясь знакомством с Вами и помня беседу на Воробьевых горах во время встречи наших руководителей с творческой интеллигенцией, я прошу у Вас доброго совета. Только прошу не рассматривать мою просьбу как официальное обращение, а как товарищеский совет коммуниста, которому я доверяю. Еще девять лет тому назад я написал пьесу о лагерной жизни „Олень и шалашовка“. Она не повторяет „Ивана Денисовича“, в ней другая группировка образов: заключенные противостоят в ней не лагерному начальству, а бессовестным представителям из своей же среды. Мой „литературный отец“ Александр Трифонович Твардовский, прочитав эту пьесу, не рекомендовал мне передавать ее театру. Однако мы с ним несколько разошлись во мнениях, и я дал ее для прочтения в театр-студию „Современник“ О. Н. Ефремову — главному режиссеру театра.