Вместе во имя жизни (сборник рассказов)

Однажды отец исчез и где-то пропадал несколько дней. Вернулся он усталый, голодный и промерзший, а мать, вместо того чтобы узнать, где он был, все ходила вокруг него и гнала нас прочь. Тогда я понял, что есть и другой страх, отличный от страха порки. Это болезненный страх за отца, за мать, за братьев. Он исходил от тех, кто был похож на нас, но кто пришел из совсем другого, кошмарного, мира. Страх исходил от их глаз, их шагов, от их разрушающего существования!..

И я не был одинок в этом чувстве. Когда отец долго не возвращался, мать неподвижно сидела у плиты с застывшим, как маска, лицом. Ее руки, сложенные на коленях, дрожали. На гвозде возле буфета висела скрипка: отец считал, что в приличном доме скрипка должна висеть на стене. Младший брат спал в своей деревянной колыбели, а за окном тихо опускалась равнодушная, пустая и пугающая ночь. Тишина удручала. Бледный месяц освещал сгорбленную спину матери, и не на что было опереться, потому что не было с нами тяжелых, надежных рук отца. Без них мир был неустойчивым, и с каждым словом, доносившимся к нам из бабушкиной комнаты, могла прийти смерть.

В конце апреля над деревней загремели залпы орудий. По знаку отца мы приготовились. Я схватил в одну руку скрипку, другой вцепился в козу, и, несмотря на то, что самый младший член нашей семьи кричал так, будто хотел переорать всех сразу, мы бросились бежать на хутор к дяде Павлу, которого мать не очень-то любила, потому что он сыграл определенную роль в отцовской затее с вечным двигателем. Немецкие солдаты тоже не задерживались. Их лица стали такими же серыми, как и форма. Карта с флажками дрожала на стене, дрожал и сотрясался весь наш деревянный дом.

К утру все было кончено. На хутор пришел отец с двумя обросшими парнями, и мы двинулись к шоссе.

Из-за проклятой козы я подошел к шоссе последним. Все были несколько растеряны. Шоссе оказалось пустынным. Люди переглядывались, как будто спрашивая: «И это все?»

Со своей скрипкой под мышкой я выглядел среди них довольно несуразно, как пугало на огороде.

Мать что-то шептала, кто-то спросил:

— Где же русские танки?

Отец виновато оглянулся, потом медленно опустился на колени и прижался ухом к земле. Казалось, это длится целую вечность, и люди оцепенели, как будто в эти мгновения решалась их судьба. Затем отец поднялся, отряхнул с колен землю:

— Я слышу танки.

После его слов мужчины попадали на землю, а мать покачала головой.

— Но я действительно слышу, — немного смущенный, твердил отец.

То, что услышал я, не было похоже на грохот танковых гусениц, скорее это был очень нежный звук. Сначала доносилось позвякивание, но оно быстро превратилось в звон, который издает старый будильник.

Из-за поворота показался человек на велосипеде. По мере приближения я разглядывал его. Это был солдат. Он широко улыбался и кричал:

— Берлин! Берлин!

Автомат бил его по спине, рыжие усики топорщились. Вот уже красная звездочка промелькнула мимо нас, и отец вдруг опомнился:

— Что смотришь? Играй!

— Ура! Да здравствует Сталин! Да здравствует Красная Армия! — кричали все.

Я кричал вместе с толпой. Потом вскинул скрипку и заиграл:

У господского двора Наш Витоушек пашет… Мимо шла танки…

Альфонз Беднар Каменный колодец

Зеленое воскресное утро едва только забрезжило, а старый Банковский из Коштиц, старый Яно Сухая Колючка, уже пас сынову корову у Коштицкого источника. Он стоял в зеленом вербняке, глядя вдаль, а корова мирно щипала траву. Сквозь редкую листву смотрел он на серую бетонную кладку, из которой вода по трубе вытекала на землю. Ручеек журчал среди камней, бежал по канавке, вымытой в земле, и исчезал неподалеку в траве. Шипучая вода, шипучка, сочок — как только люди не говорят о ней! Ходит сюда сейчас всякий народ, и по-всякому ее называют, а в давние времена все называли ее только сочком: «Пойдем попьем сочку!», «Эх, и напился я сочку!». Вода эта бывает разная на вкус: и резкая, и послабее; и дно в таких источниках бывает разного цвета: и серое, и красное. В одних вода течет как бог на душу положит, а в других ее направляют люди, помогают ей, и течет она по деревянным желобам, вытекая словно из бочки, или струится по железным трубам вроде нашей. Люди заботятся о таких источниках, смотря по тому, сколько народу к ним ходит, а где-то там, в Теплицах, они красиво огорожены, и воду из них даже отвозят в города. Ох и красивы там эти колодцы! А эта наша вода — совсем она не шипучая, не шипучка и не минеральная, а как есть сок, так ее и называют все издавна. Наша водичка просто в бетон замурована. Каменщик Ондркал так ее замуровал, а он разве что понимал? Нигде не был и толком ничего не знал. А гордец, каких свет не видывал! Эх, водичка моя, хорошо тебя напиться! Горло дерет, крепкая. И заслуживает она колодца получше — из камня, со всякими цифрами-делениями, с табличкой… Старый Яно оглянулся на корову. Она все так же мирно паслась. «Добрая водичка, — подумал он опять, — замечательная, только пусть ее не пьет тот, кому не положено! То, кто от болезни уже загибается, не должны из него пить. Да, из красивого колодца ей бы течь, заслужила она того». И он посмотрел на зеленый откос идущего поверху шоссе и на песчаную тропку, что вела от шоссе к колодцу. Добрая водичка, но резкая. Пыхнул разок из короткой кривой трубки, выпустив из впалого рта седоватый дымок. Да, не вода, а сок! Он-то ее попил на своем веку. Уже сколько живет он на свете и пьет эту водичку, почитай, с самого рождения. И по свету побродил за свою жизнь, был и в солдатах, и в батраках, и в Австрии побывал, даже в Америку собрался заглянуть, да тут война началась, и не пришлось ему поехать, но только здесь, у водички, человек может понять, как надо жить. Здесь привольно, утро такое свежее, прохладное… А что еще надо человеку? Поле свое он отдал сыну, а сын — кооперативу, сам он ходит теперь сюда попасти сынову корову Лысуху, а здесь человек всякое узнает о том, что делается на свете, ведь столько разного народу ходит за этой водичкой. И по-разному эту водичку называют… Мир стал не такой, как прежде, изменился он с той поры, как проложили здесь бетонку, а теперь и говорить нечего! Да, добрая водичка, но нечего ее пить кому не положено!.. Разный народ ее пил. Раз пришли ее напиться и немецкие солдаты. Эта водичка… Однажды, как люди говорят, давным-давно, слепая девушка пасла здесь корову и пришел сюда нищий, а девчушка дала ему кусок хлеба — все, что у нее было. Нищему хлеб этот так пришелся по душе, что он ударил палкой о землю и сказал: «Вода, вытекай!» И забила из земли эта водичка. «Умойся этой водичкой!» — сказал еще нищий. Девчушка умылась и стала вдруг видеть, глянула она туда-сюда, хотела нищему сказать «спасибо», но того и след простыл. Может, все это сказка, но водичка здесь непростая.

В вербняк залетела с высокой ольхи сорока, повертелась на ветке, испуганно затараторила и улетела прочь.

Солнце еще не взошло, но уже рассветало. За бетонкой на равнине переливалась молодая июньская зелень: около верб и ольхи, возле самой воды вдоль ручья, — более темная; на равнине, в поле, — почти желтая; а на недалеких холмах, сейчас покрытых легким седоватым туманом, она отливала серым и голубым. По железной трубе вода вытекала из большой серой бетонной кладки с железным верхом, с журчанием струилась по чисто вымытым камням. Рядом зеленел луг, на лугу — низкий вербняк, возле ручья вербняк был повыше, вперемежку с ольхой, неподалеку, у шоссе, одиноко и заброшенно стоял желтый железный столб, а на нем светлел беловатый круг, и под ним чернела жестяная табличка. Здесь была автобусная остановка. Кроме старого Байковского, никого здесь не было. Перед ним лежала равнина, уходя к недалекому голубовато-зеленому лесу, горам и холмам, и над ней опрокинулся бледно-голубой небосвод, словно подпертый на горизонте серовато-желтыми тучами. Воздух, казалось, дрожал от птичьего гомона. То высокий, то низкий свист иволги врывался в птичье пение. За автобусной остановкой белели две тонкоствольные березы с пушистыми кронами, а дальше зеленели осины.

— Да, — тихо проговорил Банковский, — хороший будет денек. То-то сюда всякого народу понаедет! Свет словно взбесился. Будто бежит от чего-то. Многие на мотоциклах, на машинах. Все только и говорят что о голах, футболе, все спорт да спорт, все о машинах, мотоциклах, технике, изобретениях. Люди все придумывают, изобретают, прежде чем с жизнью расстаться…

Он поглядел на Лысуху, пошевелил ногами в темно-зеленых теплых штанах, поправил на плечах куртку из такой же, что и штаны, материи и, опершись на толстую палку, затянулся из короткой трубочки, выпустив сероватый дымок. Старый Яно стоял и осматривал все окрест, потому что он любил смотреть и на воду, и на широкое бетонное шоссе, и на равнину, и на деревья.

— Да-а, — протянул он тихо, — что-то сегодня утром нет никого. Видно, спят долго. Но, с другой стороны, рановато еще. Что им сейчас тут делать?

Так он стоял и смотрел. В воскресное утро есть на что посмотреть. «Приедет сейчас мотоцикл, — подумал Байковский, — приедет парень с бутылями, наберет в них водичку, потому что эта водичка ох как хороша после воскресного обеда, не хуже пива: так и бьет в нос, слезу вышибает. И парень спросит: «Ну как, дед? Как жизнь? Пасешь еще?» «Пасу, — ответит Байковский и спросит парня: — Хороша водичка, не так ли? А зачем тебе ее столько?» «Да знаешь, дед, мы теперь живем в новом доме, нужно отметить это, а водичка так хорошо идет после сливовицы!» «А что ж, и правда!» — скажет Байковский. А парень добавит: «И зачем ты, дед, корову пасешь? Сдал бы ты ее в кооператив и успокоился!» Скажет так и уедет, но тут же придет другой мотоцикл, побольше, на нем будет парочка, он и она, они слезут, напьются водички и давай дальше, а по пути оглянутся и крикнут: «Будь здоров, дед! Спасибо за водичку!» «Будьте здоровы, и вам спасибо», — ответит он. Потом приедет сюда с добрый десяток мотоциклов, и поменьше, и больших, и люди будут набирать водичку, потом и автобус прикатит. Автобусы ездят сюда не каждый день, а только по воскресеньям, и в них битком набито экскурсантов. Все они едут в Теплицы. Разные экскурсии, и откуда столько народу берется, и про все спрашивают, разные вопросы задают. И машины разные здесь останавливаются: и черные, и светлые, и зеленые, и желтые. И может, опять кто-нибудь, как в прошлое воскресенье, будет рассуждать, что машины должны быть только красного цвета. Черные и серые машины не отличишь от дороги, зеленые — от деревьев и молодой пшеницы, желтые — от спелых колосьев и соломы, потому-то люди порой и разбиваются. Мол, в таких-то и таких-то странах тот и этот цвет уже запретили, скажет кто-нибудь. Приходят люди и приезжают, пьют, едят. Приходят, курят и снова принимаются за еду, ведь водичка аппетит разжигает. Рассказывают всякое, что где случилось… От людей больше узнаешь, чем по радио. Радио только говорит и говорит, его не переспросишь, даже если очень захочешь… А иногда есть о чем спросить. Байковский стоял, поглядывая из вербняка, и представлял себе, как все это будет, хотя сейчас по обеим сторонам шоссе было пустынно и тихо. Он повел плечами, поправил куртку защитного цвета из солдатского сукна, которую отдал ему второй сын, когда еще служил в армии. Тот теперь домой к ним почти и не приезжает, а если приезжает, то только на «Спартаке». Старуха бы не нарадовалась, будь она жива, бедняга! Может, и Ондра, их младший, жил бы не хуже, но его, бедолагу, убили где-то немцы. Байковский оперся о палку и вновь пыхнул трубкой. Скоро появятся мотоциклы, и машины, и люди. Оп вволю наговорится, время-то и пройдет. Лысуха напасется, и потом они вместе отправятся домой. Тишина у Коштицкого источника, тишина, которую не нарушали ни шум ручья, ни журчание воды, ни птичий гомон, она-то словно и заставила старика, еще не дряхлого, с легким румянцем и небритой недельной щетиной на лице, повернуться к серой бетонной кладке с надписью: «г. 1944», сделанной каменщиком Ондркалом в еще не застывшем бетоне. В это утреннее время надпись проступила отчетливее, серая бетонная кладка словно осветилась желтоватым светом, а сама надпись потемнела. Байковский вздрогнул, увидев надпись, и ткнул перед собой толстой палкой, словно видел эту надпись впервые. Она была отчетливой, резкой, синели глубокие бороздки цифр и золотились на солнце их края.

— Да, — произнес Байковский и снова ткнул палкой перед собой. — Нет, тогда тебя не было, — сказал он, разговаривая с бетонной плитой, из которой журчала вода и которую он словно хотел убрать со сверкающей росой травы. — Тогда тебя еще не поставили. Источник тогда еще в бетон не одели. Сделали это уже после весенней пахоты. Много времени прошло, пока люди договорились» очень много. Эти свое твердили, другие — свое. Как всегда! И к чему такие комедии? Уже начали было строить, а все еще не могли договориться, и ссорились все, и ругались. Одни хотели сделать подороже, забетонировать, другие желали подешевле и поскромнее. Навозили сюда песку, рыть начали, потом жатва пришла, там молотьба началась, так тебя, водичка, тогда и не одели в бетон, только куча песка лежала, большая куча, доски, бревна, а потом все и началось…

Старый Байковский нехотя отвел глаза от надписи и уставился на сверкающую струйку, вытекающую из черной железной трубы и отливающую золотистым, солнечным светом. Байковский смотрел неподвижным взглядом, не сводя глаз с серой бетонной плиты, и чувствовал, что никогда еще надпись не была такой отчетливой. Он не мог от нее оторваться. Казалось, надпись взывает к нему. Да, она словно зовет его! А говорят, люди днем не боятся. Кому есть чего бояться, тем страшно и при свете дня„.

— В ту пору, водичка, тебя еще не забетонировали, — сказал он. — В ту пору другие заботы были у жителей Коштиц. Помню, тогда только отмолотили, осень пришла, да не совсем еще пришла, а только так, заглянула. Тогда я в такое же воскресенье отправился пасти коров. Коров тогда у меня было побольше, целых три штуки. Теперь уж только за одной хожу, за Лысухой. Отдал я своих коров сыну, а тот — в кооператив, в кооперативе их теперь уже с лихвой. В ту пору в такое же воскресное утро стоял я здесь, в вербняке, и прислушивался, а где-то вот здесь, — и он ткнул толстой палкой впереди себя, — где-то здесь поднялась стрельба и грохот. Ей-ей, право слово! Ага, думаю я себе, ведь наши парни в деревне говорили: мол, что-то происходит, мол, это партизаны… Но, думаю я дальше, об этом твердят уже недели две. Здесь партизаны, там немцы и еще какой-то пришлый народ… Да тут вскоре грохот стал сильнее, и по шоссе мимо нашей воды проезжает восемь новехоньких машин. Да, восемь их было, я тогда их хорошо сосчитал. Это наши были, знал я. Откуда и куда они ехали, о том, конечно, я не ведал. За машинами — три пушки небольшие, кухня, а в машинах полно солдат. Что такое творится? Я вышел на шоссе, смотрел вслед им, а когда они уже уехали, вернулся в свои вербы с тяжелой головой. Да, что-то делается, что-то происходит, думаю я, и вправду что-то происходит. А мой парень, Ондра, тоже ведь в солдатах. Смотрю я на коров. Значит, парни вчера не зря говорили. Люди-то сразу все узнают!.. Что-то происходит, и совсем рядом — кто-то с кем-то бьется. А кто с кем? Здесь солдаты, там солдаты, фронт не поймешь где — в такой войне никто порой не знает, с кем надо быть заодно. Ну, с немцами, конечно, нет. Те пусть отправляются восвояси, чего им здесь надобно? И зачем они еще сопротивляются? Долго им не выдержать. И так больше четырнадцати дней — то одни здесь, то другие! Где фронт, не поймешь, думаю я себе. Вот когда мы были на русском фронте, там никакого движения, фронт держался крепко! Строгая была линия! А теперь? Сплошной непорядок… А потом прошло так с полчаса… И что там? Кто в этом разберется? Ведь война теперь идет не по правилам. Проехали, значит, тогда эти солдаты на машинах, и грохот тоже утих, да все бы и кончилось, не будь здесь этой водички!