Вне времени

А Джеликтукон поднялся над землей и исчез в глубине неба. Но из неба он тоже удалился. Не захотел видеть ни его, ни солнца, ни звёзд. И их не стало для него. Вечная мгла без тьмы и света. Прошел миг или несколько триллионов лет – здесь этому не было никакой разницы. Нет разницы тому, что не существует.

В этом мире можно искать и не найти. Можно найти, но так и не узнать, что нашел. Можно только представить себе себя, но так и не понять – ты ли это. Но если щемит сердце, значит, что-то всё-таки есть? А о чем оно щемит? Даже там, где кроме забытья нет ничего? В сердце звучит мелодия. Не фортепиано. Не скрипка. Не саксофон. Просто мелодия. Сама по себе. Её не слышно, но от неё становится светлей, и печаль начинает обретать очертания. Еле уловимые штрихи среди мглы, не имеющей ни времени, ни формы. Чьи это штрихи? Чья боль? Чьё ожидание – не даёт, не позволяет разуму без остатка раствориться в небытии неведения и бесчувствия? Неужели что-то ещё осталось, над чем нет власти ни у чего, даже у этой мглы?..

И он вспомнил… и он увидел, как появляются тени из ниоткуда, как нечто брезжит во мгле. И рождается слово, трепещущее на губах. Ещё несказанное, но уже живое, уже готовое родиться. Это имя. Оно так знакомо, хотя нигде и никем не произнесено. Оно есть. Оно просится произнести его.

Джеликтукон замирает на вздохе. И произносит.

И рождается свет. Яркий, как рождение Вселенной. Бессмертный. Святой…

– А что было, когда ничего ещё не было?

– Как это «ничего», сынок?

– А, так вот. Когда я ещё не родился, ты ещё не родился, и никто ещё не родился?

– Совсем никто?

– Ага!

– Понятно, тогда земля была пустая, горы на ней, моря-океаны, реки большие и малые, трава, леса и луга, звери и птицы, ой прости… Их ещё нет, но они скоро уже будут.

– Нет, нет, нет! Так не считается! Если нет никого, значит, никого нет: ни зверей, ни птиц, ни травы, ни леса!

– Ладно. Остаются горы, вулканы, реки, моря, пустыни…

– А они что: всегда были? А вот когда их не было, то что было, а?

– Ой, какой ты дотошный! Ладно. Когда-то ничего этого не было. И земли тоже. Только бескрайнее темное небо и звёздочки на нём, и солнце в огромном газовом облаке пыли…

– Точно?

– Не знаю, умные ученые люди так говорят.

– Раньше они тоже так говорили?

– Нет, раньше по-другому.

– А вдруг они и потом опять по-другому скажут?

– Всё может быть. Может, в шахматы поиграем, раз уж ты такой рассудительный?

– Ага, ты что думаешь: я маленький, да?

– Почему? В шахматы и взрослые играют.

– Я не про то!

– А про что?

– Как про что? Ну, ты же не ответил на вопрос! Ну, пожалуйста! Скажи: что было, когда ещё ничего не было?

– Чего «ничего»?

– Ну, совсем ничего: ни звёзд, ни неба, ни солнца!

……………………

– И что ты молчишь? Не знаешь? Ответь же мне!

– Я тебя люблю.

– Ну, вот опять. Я же серьёзно спрашиваю!

– Я тебя люблю, сынок.

– А что было?

– Это и было, сынок. Всегда. Даже когда не было ничего…

Шаг 22

Дзелинде казалось, что её время от времени кто-то зовёт. С тех пор, как тайна рождения людей Ариведерчи стала ей известна, она потеряла всякий интерес к жизни в этом селении. Теперь она знала, что однажды, в первой трети девятнадцатого века в городе Санкт-Петербурге встретились и сдружились двое молодых и исключительно талантливых ученых: Антон Макарович Пржевальский и Григорий Потапович Настарбинский. Успехи сих господ на медицинском поприще снискали такую славу в благородном обществе, что они не были обойдены вниманием и самого государя Александра Павловича, удостоившего их собственной аудиенцией! Не раз встречались они и с государственным секретарем Михаилом Михайловичем Сперанским, о коем, впрочем, известно и как о влиятельном масоне, водившем близкую дружбу с руководителем Петербургской ложи иллюминатов профессором Фесслером, с главой масонов князем Куракиным и с Лопухиным. Однако, вскоре проявили Антон Макарович и Григорий Потапович лучшие свои качества в тяжких испытаниях 1812 года, когда, не щадя живота своего, спасали в походных условиях жизни ратников, пострадавших на защите Отечества. Побывали и под Лейпцигом и в Париже.

Наступил мир. Пользуясь оказией, молодые люди решили совершить вояж по некоторым европейским странам, в том числе побывали они и в Италии, в частности в Папской области, имевшей к тому времени тысячелетнюю историю. Оба молодых человека, будучи в Риме, не могли позволить себе не посетить знаменитейшую Сикстинскую капеллу, возведенную папой Сикстом IV в 1473 году и украшенную гениальными фресками Микеланджело Буонаротти. Великий мастер выполнил работы в немыслимо короткие сроки и практически в одиночку, решив тем самым сложнейшую задачу, поставленную перед ним папой Юлием II.

И вот они в сопровождении руководителя хора Сикстинской капеллы монсиньора Винченцо входят в здание… Впрочем, к чему такие экскурсы в прошлое? Вот она, Дзелинда: сидит на невысоком речном бережке, болтает босыми ногами в прохладной воде и следит себе за деловитым полетом зеленовато-голубовато-розоватых стрекоз. Разбаловались. Последний теплый, даже жарковатый денек. При чем тут Буонаротти?

Едва переступив порог Сикстинской капеллы, лучшего из творений архитектора Понтелли, Пржевальский и Настарбинский почтительно замерли. Их взоры невольно устремились к потолку. На фресках Микеланджело были изображены различные библейские истории, начиная от сцен сотворения мира. Обоих зрителей почему-то одновременно привлекла начальная сцена цикла сотворения мира - «Отделение света от тьмы». Стремительная, колоссальная фигура Демиурга! Рождение Солнца. Рождение одухотворенного Мироздания! Перст указующий. Чувствовалось, что картина – нечто живое, созданное и создаваемое на одном дыхании, как это и было в действительности. Мастер написал её в один день! Пржевальский помнил, как от волнения у него начала кружиться голова, и он непроизвольно ухватился за плечо Григория Потаповича.

И тут же раздались неземные голоса. Они возносились всё выше и выше, на высоту, недоступную живому человеческому голосу. Хор голосов словно переливался в ожившем воздухе всеми красками радуги! Господа учёные вдруг совершенно перестали ощущать себя во времени и пространстве. Где они? Что это?

Это были голоса кастратов Сикстинской капеллы. Что виделось целью художественного творчества во времена Возрождения? Стремление не столько подражать природе, сколько исправлять ее и стремиться к безусловному «превосходству» над её достижениями. Самым существенным отличием, основной ценностью голосов певцов-кастратов во все времена была их искусственность, как физиологическая, так и вокальная. Их голосовые аппараты соединяли в себе преимущества сразу трех типов голосов – детского, мужского и женского. Эти люди владели одной из важнейших предпосылок бельканто: уникальной трехрегистровой манерой пения, то есть, абсолютно естественным звучанием голоса во всех трех регистрах – грудного, головного и фальцетного.

Во времена Микеланджело капелла достигла своего расцвета. К 1625 году в хоре Сикстинской капеллы уже не осталось ни одного фальцета, С той поры о фальцете начали говорить как об «искусственном голосе», а о голосе певца-кастрата как о «естественном» Количество членов капеллы в том же 16 веке возросло до тридцати. Отслужив на своем поприще двадцать пять лет, певцы получали звание почетных членов капеллы и имели право продолжать находиться при хоре. Для исполнения партий сопрано, начиная с 1588 года, со всей Европы в капеллу приглашались лучшие певцы-кастраты. Сикстинская капелла на протяжении нескольких веков оставалась лучшим духовным хором Италии. Крупнейшие композиторы эпохи Возрождения Дюфаи и Жоскен Депре создавали произведения для этих удивительных голосов. Франческо Сото и Джакомо Спаньолетто, Лорето Виттори и, разумеется, несравненный Фаринелли, десятки и сотни безумно талантливых певцов потрясали своими голосами сердца людей всех сословий – в Италии, Франции, Испании и в других католических странах! Испанские короли и римские папы были их преданными слушателями и ценителями высокого искусства…

Однако же, всё в этой жизни когда-то меняется. Сначала ограничения на появление этих неповторимых голосов ввёл Бенедикт Четырнадцатый, а следом и папа Клемент Четырнадцатый (17б9-1775) предпринял достаточно жесткие запретительные меры в их отношении, хотя выгнать поющих кастратов из своей папской капеллы даже он так и не решился, да и в консерваториях обучались они по-прежнему… Немало усилий к искоренению певческого феномена приложили и идеологи Просвещения, что способствовало упадку преподавания вокального мастерства. В целом, ко дню появления в капелле гостей-чужестранцев Пржевальского и Настарбинского сложилась ситуация, когда о самом существовании этих певцов в итальянском обществе стыдливо старались не вспоминать.