Вне закона

Антон Михайлович слушал с интересом, да и Палия, вот такого Палия, волнующегося, раскрывающего душу, видел впервые. Антон Михайлович без особой симпатии относился к нему, знал цену Ивану Никифоровичу и как ученому, и как человеку, замкнутому на себе, любящему лесть, славу, однако же порой и насмешливо относившемуся и к тому и к другому, державшему при себе такое непробиваемое чудовище, как Кедрачев. Тот усвоил мягкую манеру общения, вечно играет в доброту, однако ж на самом деле начисто бездушен. Этот самый Кедрачев, как ни странно, напоминал Антону Михайловичу усталого следователя из сорок девятого года, не внешне, а какой-то особой манерой поведения, когда за улыбкой и доброжелательностью прячется примитивная суть палача. Впрочем, о Кедрачеве в институте ходило много и хороших слухов, и вполне возможно, Антон Михайлович переносил свою скрытую неприязнь к Палию и на его неизменного спутника… Да, вполне возможно, он был тут несправедлив.

То, что Палий предложил ему стать его преемником, было для Антона Михайловича так неожиданно, что он, торопливо допив кофе, налил себе снова. Надо понять: что же на самом деле кроется за его предложением? Ну, если быть честным, то Иван Никифорович разыскал его в академическом институте, ведущем довольно убогое существование, зараженном, как всегда в таких случаях бывает, густой сыпью склок, но даже в таком институте Антону Михайловичу удалось сделать несколько работ, ставших чуть ли не сенсацией за рубежом. Иван Никифорович предложил Кенжетаеву сектор у себя, понимая, что направление, которым занимается Антон Михайлович, набирает силу и его объединению без него не обойтись, а специалистов в этой области — раз-два, и обчелся. Было это в начале шестидесятых годов. Вот тогда Антон Михайлович впервые близко после сорок девятого года увидел Палия. Ему показалось — академик мало изменился, в нем по-прежнему сохранилась и чопорность, и в то же время легкая ирония. Антон Михайлович не стал таиться и сообщил Палию, что начинал работу у Эвера, скупо описал ему, что произошло с ним после ареста и почему у него ныне иная фамилия.

Палий все выслушал с невозмутимым лицом, однако чувствовалось: в нем происходит сложная борьба, возможно, он себя представлял на месте Антона Михайловича, или Махта, или самого Эвера или же сообщение Антона Михайловича ошеломило его.

— То-то мне показалось ваше лицо знакомым… Только вот волосы…

Антон Михайлович понимал: вряд ли Палий мог его помнить, просто ему хотелось как-то поближе сойтись с Антоном Михайловичем, и он ответил:

— Это у нас семейное… наследственное. Мама тоже поседела за одну ночь, получив похоронку на отца, — и тут же решил нанести Палию неожиданный удар: — А скажите, Иван Никифорович, вы ведь, как директор, академик, не могли не знать, что в институте предполагаются аресты?

— Не мог, — тотчас согласился Палий, — но узнал я об этом, видимо, позднее вас, потому как, мил душа, был вызван на Лубянку. И ваше изъятие, так сказать, происходило без моего участия. Меня вернули в институт, когда все было закончено.

— Но кто-то составлял списки.

— Безусловно. У нас был первый отдел, вовсе мне не подотчетный.

Однако острым своим чутьем, — а оно выработалось в нем в годы скитаний, — Антон Михайлович ощутил: старик что-то недоговаривает, он знает больше, чем говорит. Видимо, и Палий уловил его сомнения, сказал:

— Там, на Лубянке, меня известили, что еврейская нация более не пользуется доверием государства. Но со своей стороны, Антон Михайлович, я хочу вам сказать, что, как честный русский интеллигент, всегда испытывал природную брезгливость к тем, кто пытается ставить одну нацию превыше другой. Мой отец был некогда российским дипломатом и более всего ненавидел черносотенную стихию. Эту ненависть привил и мне. Впрочем, вас-то это не касается… Сколько разных подмен мне в жизни наблюдать пришлось! Их и нынче-то немало.

— А Сталин?

— Тоже подмена, да еще какая! — Палий тонко усмехнулся. — Видимо, у вас неверное представление о моем отношении к этой личности. У меня никогда не было к нему любви, были страх и уважение, как к человеку воли сильной и непреклонной… Но это тема политики. И мне бы не хотелось опускаться до нее.

— Но ведь если я приду к вам, нам не избежать политики.

— Верно. Но то политика иного рода. Она направлена на дело. Я не буду требовать от вас ни преклонения, ни даже уважения, только дело, только оно меня интересует. И я буду весьма огорчен, коль вы откажетесь. Мы ведь более не «почтовый ящик». Чтоб не было неприятностей, оформление возьму на себя.

Антон Михайлович согласился пойти к Палию, довольно быстро сколотил хороший сектор, получил нужное оборудование, и трех лет не прошло, как избран был в члены-корреспонденты. Он знал, что обязан этим именно Палию…

И вот это новое предложение. Взять в свои руки эдакую громадину, суметь не только ее сохранить, но и двинуть дальше… Нет, сейчас он не может на это ответить. Ему нужно время на раздумье да и совет Нади: без нее он таких дел не решает.

Палий его понял, сказал:

— Вижу, что огорошил вас, надобно, мил душа, в себя прийти. Ну что же, подумайте, только я хочу предупредить вас, что соответствующие бумаги, не дожидаясь вашего согласия, я написал. Время нынче горячее. Крикунов слишком много. Могут и перекричать. А мне там, — указал он пальцем в потолок, — если объединение в разор пойдет, очень грустно будет.

— Но почему я? — негромко спросил Антон Михайлович. — Ведь вы далеко не все приемлете в моих методиках.

— Конечно… Но ведь, как нынче говорят, — он усмехнулся и провел рукой по бородке так, словно хотел ее еще больше заострить, — мышления-то я устарелого… — Он коротко хохотнул. — Вы очень активно развиваете молекулярный уровень… очень… А это, пожалуй, нынче главное. Продержите в этом направлении объединение лет пять, далеко вперед продвинетесь. Да я знаю, вы и другим направлениям мешать не будете.

На том они и расстались, и вот сейчас, по приезде из-за рубежа, побывав на могиле Палия, Антон Михайлович, вспоминая тот разговор во всех подробностях, сопоставил его с полученным из института письмом, в котором даже кое-что текстуально сходилось с высказанным на квартире Палием; он сообразил, что именно старик позаботился, чтобы такое письмо было; возможно, среди каких-то сотрудников он и провел нужную работу… Конечно, сегодня вечером они с Надей обо всем переговорят, он и в самом деле не привык принимать таких решений без нее.

Однако же как круты бывают повороты судьбы! Вот Палий в той беседе три месяца назад хоть вскользь, но напомнил ему сорок девятый, и если мысленно вернуться туда и попытаться представить, способен ли был Арон в ту пору предположить, что его будут просить стать генеральным, то это может показаться полным абсурдом… Жизнь не так уж коротка, как порой кажется.

17

Министерство торопило с выборами, торопился с ними и Кедрачев. Решено было провести два тура, потому что поначалу поступило восемь заявлений, но после первого тура остались двое: Кедрачев и Кенжетаев. Было уже начало декабря. Владимир Петрович все это время оставался спокоен, он много раз наезжал в министерство, и там давний его знакомый — заместитель министра, встречал его уже как будущего генерального директора объединения, и если Владимир Петрович выказывал беспокойство, тот ухмылялся:

— Ну что уж ты так демократии испугался! Тебя знают, любят, худого вроде ты никому не сделал, даже вот жалоб на тебя к нам не поступало. А ведь у нас папки целые на иных заведующих отделами.

— Но ведь и на Кенжетаева не поступало?

— Господи, какой же он генеральный?.. Ну сам посуди. В нем и волевого начала настоящего нет. Можно сколько хочешь осуждать эти самые командные методы. Я вот тоже, когда выступаю, осуждаю. Однако же на заводах как было единоначалие, так и будет, и в объединениях тоже, хоть сто советов трудовых коллективов заводи.