Вне зоны доступа

Я все еще зачем-то звонил ей. В надежде, что она ответит мне с того света? Дерьмо… Не думайте. Я не спятил. И не названивал в пустоту, как какой-то маньяк. Лишь когда совершенно не оставалось сил. Лишь когда моя боль превращалась в агонию.

В тот день я сидел на террасе и пялился в полуночное небо, проклиная чертов город с его огнями, из-за которых было совершенно не видно звезд… Лишь тонкий серп луны, зацепившись за шпиль высотки, украшал кобальтовый купол неба, под которым мне было так херово. Я приготовился услышать давно выученные на память слова. Телефон абонента выключен или… А вместо в трубке раздалось звонкое:

— Да? Ну, же? Вам чего? Говорите!

Ей богу, я тогда вскочил, как ужаленный, и поговорка «сердце упало» с того момента обрела для меня новый смысл. Я буквально чувствовал, как оно падает, оставляя за собой обугленный черный след.

— Вы кто? — спросил я, преодолевая мучительный спазм, сжавший горло.

— Кто я? Хм… — на несколько секунд в трубке повисла пауза, как будто барышня на том конце связи всерьез задумалась над моим вопросом. — Я… Тень.

Тень? Что за черт? — подумал я. — Тогда уж скорее призрак. Я столько раз умолял небо дать мне побыть с Леськой еще немного… Как угодно побыть, хоть во сне! Но она мне ни разу… ни разу так и не приснилась, и вот теперь… Может быть, я спятил?

— Откуда у вас этот номер?

— Из магазина!

Я растер лицо пятерней, давая себе команду успокоиться, но ни хрена! Ни хрена не получалось. От безумия меня спасало только то, что голос в трубке был совершенно чужим. Все же это была не Леська…

— Из какого, мать его, магазина? Это номер моей жены…

— Серьезно?

Она меня взбесила. Женщина на том конце связи. И я обрадовался этому чувству. Злость — лучше, чем ничего. Злость — это хоть что-то. Пустота внутри меня убивала. И я цеплялся за любую эмоцию. Пропускал ее вглубь себя, затыкал ею пасть черной безнадеги, которая меня сжирала.

— Вы что там, пьяная?

— Ага. Жизнь — дерьмо, вы знаете?

Я задохнулся. После похорон я только и слышал, что с уходом жены и сына моя жизнь не закончилась, что она, мать его, продолжается, такая прекрасная — ты только оглянись! И лишь эта пьяная в лоскуты тетка мне не врала. Жизнь — дерьмо. Такое дерьмо, господи! Мне захотелось расцеловать ее за эту уродливую беспощадную правду. Мне захотелось ее расцеловать… Однако все, что я мог тогда — лишь просипеть:

— Я знаю… Знаю, да.

И это тоже было правдой.

Я в ту ночь так и не уснул, хотя с самого утра у меня было полным полно дел. Намечалась командировка в Мали, и мы с ног сбились, готовясь к этому опаснейшему путешествию. Я и раньше работал в горячих точках, а после смерти Леськи и вовсе стал соваться в каждую передрягу. В Мали тогда было жарко. Исламисты готовили наступление на Бамако, и я был одним из немногих журналистов, получивших там аккредитацию, а значит и право на освещение происходящих событий. Еще бы, их было много… Опасность была слишком высокой.

От недосыпа пекло глаза, как будто я опять попал в песчаную бурю. Я приготовил кофе, залил молоком овсянку для Светки и непонятно для чего написал:

«Надеюсь, у тебя есть, чем похмелиться. Иначе твоя жизнь станет еще дерьмовее».

Ответ не заставил себя ждать.

«Смотрю, у тебя большой опыт в этом направлении».

Я усмехнулся. У каждого уважающего себя мужика имелся подобный опыт. Не сказать, что у меня он был большим. Я бы, может, и стал закладывать за воротник, если бы выбрал настолько долгий путь саморазрушения. Но мне предпочтительней были более верные способы. Командировка в раздираемый войной и ракетными ударами Мали — чем не выход из ситуации?

«Угу. Так что послушай мудрого — похмелись…»

— Пап, ну, ты уснул, что ли?! — привел меня в чувство раздраженный голос дочери. — Вот наш чемодан!

Я тряхнул головой, сбрасывая с себя обрывки ускользающих воспоминаний, и попытался протиснуться к ленте, на которой наши чемоданы и правда заходили уже на второй круг. Если бы не Светкины шмотки, никаких бы чемоданов мне не потребовалось, и я бы сразу пошел на выдачу негабаритного багажа, где меня ожидало мое оборудование. В таких случаях я всегда волновался — не повредили ли чего. И успокаивался лишь тогда, когда появлялась возможность убедиться, что все в порядке.

Светкин чемодан был тяжелым, а я слишком слабым, после африканского плена. Хрен бы я справился с этим баулом, если бы не огромный кряжистый мужик, который пришел мне на помощь.

— Соловьев?

— Соловьев!

— Ну, добро пожаловать, что ли! Вообще — я ваш проводник. Но поскольку вы будете жить в моем доме — то, считай, и мамка, и папка. — Мужик протянул мне широкую ладонь. Рукопожатие вышло крепким. — Астафьев Валентин Петрович — егерь Ч… заказника.

— Данил Соловьев. Это моя дочь — Света.

— Здрасте, — поздоровалась Светка не слишком приветливо. Дерьмо. Может быть, и правда не стоило её сюда тащить? Она привыкла к жизни в большом городе, и все здесь, должно быть, казалось ей чуждым. Но я думал, что перемены позволят нам сблизиться. Ведь с тех пор, как Леська умерла, мы только и делали, что отдалялись. И я много раз задавался вопросом, почему так?

— Здрасте… — ухмыльнулся мужчина. — Ну, что? Пройдем?

— Мне на выдаче негабаритного груза еще нужно оборудование получить. Нам бы большой багажник, надеюсь, Кир не забыл вас предупредить.

— Не переживайте. Все вместится.

В общем, возня со всем этим добром у нас отняла довольно прилично времени. К тому моменту, как мы вышли из терминала, Светка успела посадить батарейку в айпаде и порядком известись. Под ее недовольное сопение мы преодолели две полосы с односторонним движением и оказались на стоянке. Валентин Петрович подошел к древнему УАЗику и открыл дверь.

— Мы поедем на этом?

— На другом до нас не добраться, — снова улыбнулся мужчина, подхватил самый тяжелый из чемоданов и загрузил прямо в салон. Собственная беспомощность меня ужасно злила. Я всеми силами пытался помочь. Потому что это всего лишь мой проводник в этих краях, а не моя нянька, и тем более не носильщик. Я схватил чемодан поменьше и тоже сунулся внутрь. И оторопел… Развалившись на трех передних сидениях сном младенца спала Стоцкая. Свет проникал через не знающие тонировки, натертые до блеска окна УАЗика и скользил по ее прозрачной коже с тонкими голубыми ручейками вен. Сквозняк шевелил выбившиеся из неряшливого пучка пшеничные пряди, и те щекотали ее лицо и пухлые приоткрытые во сне губы. Одну руку Стоцкая подложила под щеку, а другую прижала к груди. И было что-то ненормальное в том, что я испытал, глядя на нее, спящую… Мои пальцы зудели — так сильно мне захотелось сфотографировать её такую.

— Все в порядке? — смерил меня насмешливым взглядом Астафьев. И, клянусь, если бы я еще не разучился этого делать, я бы вспыхнул, как прыщавый мальчишка, пойманный за подглядыванием.

— Да. Все отлично. Просто не ожидал, что у нас будут попутчики, — холодно заметил я.

— А… Так я могу пройти?

Черт! Черт! Черт! Ну, я и придурок… Спешно отступив, так, что едва не свалился с подножки, я пропустил Астафьева к выходу. Он схватил новый ящик, упакованный в чехол штатив и вновь забрался в салон. В четыре руки мы погрузили все мое барахло. Удивительно, но эта суета никак не мешала Стоцкой дрыхнуть. И снова я на неё уставился.