Внеклассные занятия
Шрифт:
Отрицательно качаю головой, так и не включив свет, забираясь на диван в своей комнате, поджав колени к подбородку. Мама замирает на пороге, не зная, что еще можно мне сказать, как хотя бы частично вернуть жизнь в тело дочери, что стало аморфным за одни лишь сутки.
Мне кажется, что слез уже не осталось, но глаза снова режет и горячая струйка бежит по щеке, сверкая от светивших в темное окно уличных фонарей. Пустота царит в комнате, такая же глухая и безмолвная, что и внутри меня. Кажется, что впервые сейчас заглянула вглубь себя, в самую душу. И что я вижу перед собой? Только пустоту и ночь…
Бесшумным
— Все, мама… — спонтанно шепчу я, сжимая ткань маминого халата на плечах. — Все закончилось…
— Тшш… — шепчет мама, гладя меня по спине, как облезлого и больного котенка. — Все правильно. Так нужно, родная, так правильно.
Нужно… Кому? Для кого правильно? И почему так больно, если это настолько правильно?
— Хочешь, я поговорю с Екатериной Сергеевной, и тебе заменят учителя по истории? — предлагает мама, перебиваемая моими жалобными всхлипами и поскуливаниями. — Будешь посещать историю с другим параллельным классом?
— Нет, не хочу, — уверенно отрезаю я, приподнимая голову и стирая свои обидные слезы, показывающие мою слабость. — Все нормально, все остались живы, здоровы, и я не намерена грести по полной из-за своей собственной глупости и чужого цинизма. Я буду учиться только в своем классе. Все будет нормально, мам…
— Ну, смотри по себе, — вздыхает мама, выдавливая едва заметную улыбку, обрадованная моим серьезным настроем. — Если что, знай, всегда можешь…
— Мамочка, я люблю тебя… — обнимаю маму сильнее, прижимаясь к ее плечу.
На самом деле, мать оказалась единственным человеком, сказав которому «люблю», я не боюсь получить в ответ «а я тебя — нет». И это дорогого стоит. Сейчас я это знаю наверняка.
— Родная моя, я тебя тоже люблю! — улыбается мама, ответно сжимая мои плечи. — Никто в мире не стоит твоих слез… Самая смелая моя девочка, самая искренняя и доверчивая…
— Мам, не надо продолжать… — смеюсь я, впервые за прошедшие сутки ощущая легкость внутри себя.
— Хорошо, не буду. Тебе помочь с уроками?
— Мам, ты не заглядывала в мои тетради с третьего класса! — удивляюсь я, не сумев сдержать повторного приступа смеха.
— А теперь хочу провести вечер с моей непослушной дочерью, проверяя ее уроки! И что такого? — мама на секунду задумалась, затем осторожно спросила: — Может, ты хочешь чего-то еще?.. Только скажи, я попробую…
— Мам, я очень не хочу видеть в этом доме Льва Романовича, — вмиг становлюсь серьезной, умоляюще глядя в глаза матери. — Очень не хочу…
— Хорошо, — вдыхает мама, заправляя непослушную прядь волос мне за ухо. — Его здесь больше не будет. Обещаю…
Должно быть, предложение мамы о смене историка избавило бы меня от многих проблем и пошло бы на пользу для восстановления моего порушенного внутреннего мира, но также это был бы символ признания мной своей слабости. А это самое противное, что могла бы почувствовать я — жалость к самой себе. Жалость от всех окружающих, которые были в курсе моих душевных терзаний. А самое главное — он бы увидел эту жалость, понял бы, насколько больно мне
сейчас, и смотрел бы на меня, как на нечто жалкое, поруганное им же, никчемное существо. Нет, не будет ему такой чести! Хватит того, что изрядно потоптался на моих самых искренних чувствах!— Ужасно написали последнюю самостоятельную, — высказывает недовольство Даня, мельком окинув взглядом притихший класс. — Викторов, раздай тетради этим неучам. Не знаю, как вам удалось досидеть до одиннадцатого класса, не соображая элементарных вещей! Не говоря уже о грамотности… Ужас просто!
Получив свою тетрадь, я открываю ее на той самой самостоялке, о которой сокрушался Даня. Мельком пробежавшись по ней глазами, я поднимаю руку с целью задать пару вопросов преподавателю.
— Да, что тебе, Ярославцева? — он даже не смотрит на меня, пролистывая классный журнал, прибывая в крайне плохом расположении духа.
— Почему мне «пять»? — спрашиваю я, не поднимаясь с места.
— И чем ты недовольна? — переспрашивает учитель, кинув на меня беглый раздраженный взгляд.
— Ну, учитывая, что вы подчеркнули три четверти моего текста и то, что я перепутала два определения и несколько дат, могу сделать вывод, что эта работа точно не на «отлично». — объясняю я, просматривая пару листов в своей тетради.
— Ты хочешь поспорить со мной насчет принципа моей оценки работ?
— Я хочу справедливости, Даниил Евгеньевич. Надеюсь, вам знаком смысл этого слова?
— А правда, почему ей «пять»? — Лидия деловито поправила очки, вечно сползающие с переносицы. — У меня всего лишь одно определение поправлено и «четыре» стоит…
— Хорошо, Ярославцева, «три», согласна? — Даня тут же выводит мою оценку в журнале, начиная просто закипать от моей наглости.
— При чем тут мое согласие? — пожимаю плечами, закрывая тетрадь и встречаясь с едким взглядом историка. — Я хотела бы просто по справедливости получать свои оценки.
— Ох, да ты у нас святая, как оказывается! — язвит Даня, смерив меня высокомерным взглядом. — Что ж, не буду теперь делать поблажки ради твоей желанной медали…
— А это не моя желанная медаль, — хмыкаю я, откидываясь на спинку деревянного стула. — Я хочу получать те оценки, которые заслуживаю. Все же очень просто.
— Так просто, что я трачу на тебя треть урока, Ярославцева! Желаешь дальше продолжать дискутировать по поводу справедливости — делай это в коридоре! — Даня отворачивается к доске, выводя тему урока, противно так скрипя мелом, едва не кроша его в кулаке.
— Вы что, выгоняете меня, Даниил Евгеньевич? — принимаю вызов, складывая руки на груди и внимательно вглядываясь в его напряженную спину.
— Если не можешь тихо вести себя на уроке, то можешь быть свободна.
— Я ведь только уточнила правдоподобность своей оценки…
— Ярославцева, покинь класс, пожалуйста, — отворачивается от доски Даня, строго и серьезно глядя на меня. — Ты мешаешь не только мне, но и остальным!
— Ох, хорошо, не буду вам мешать… — беру сумку и, демонстративно улыбаясь своим одноклассникам, покидаю кабинет истории.
— Ты че так огрызалась на истории? — без того туго соображающий Вася пытался понять то, что его неразвитые мозги вместить были просто не в состоянии. — То тебя «пять» не устроила, то промолчать не могла, когда историк и так недоволен был всеми нами вместе.