Внуки

И все же в этот день Вальтеру показалось, что самое страшное позади. Первые дни он ничего не мог различить в окружающем его мраке; темень была такая, точно он держал глаза закрытыми. И до слуха его не доходило ни единого шороха: у него было ощущение, словно он находится где-то в недрах земли, словно он заживо погребен. Но постепенно, после нескольких дней и ночей, которые он, несмотря на постоянный непроглядный мрак, старался как-то разграничивать, глаза его начали улавливать днем слабый отблеск света, — доска на последней трети окна, очевидно, пропускала едва заметный лучик. Скоро он уже мог, близко подойдя, отличить голую каменную стену от обшитой железом двери. Слух его день ото дня обострялся. Он хорошо слышал шаги людей, проходящих по двору; слышал даже, когда по улице проезжал фургон или машина. Это давало толчок его воображению, перед ним вставали образы людей, дороги, поселки, сады. В кромешной тьме подземелья эта игра фантазии была больше чем занятие и отвлечение, — это была жизнь. Он надеялся, что наступит день, когда силой воображения он победит тьму, когда в мечтах он будет жить богатой жизнью.

Вальтер сделал потрясающее открытие; бачок оказался ватерклозетом, которому только придали такую форму. А рядом с ним из стены выступал водопроводный кран. Можно было мыться в любой час суток. Вскоре он убедился, какое это великое благо — раздеться догола и, несмотря на холод, облить все тело холодной водой. Он решил каждый день непременно так делать. Однако выдавались дни, когда ему страшно было подумать об этом.

Но вот как-то вечером произошло нечто заставившее его в ужасе отскочить в самый дальний угол камеры. В канализационной трубе что-то плескалось и пищало… Крыса! Годами это тюремное здание пустовало, и, по-видимому, крысы, пробравшиеся сюда по городским стокам, канализационным трубам и ответвлениям Альстера, завладели им. С этой минуты Вальтер со страхом следил за тем, чтобы бачок всегда был плотно закрыт крышкой.

В первые дни Вальтер неподвижно сидел в углу и думал, думал… Только мало-помалу он научился распределять свое время. Он не мог бы с точностью сказать, который час, но все же чувство времени изо дня в день становилось определеннее.

День начинался с умывания: он все чаще и чаще обтирался холодной водой с головы до пят. Потом совершал свою «утреннюю прогулку» вдоль стен — сто раз сделать по двадцать три мелких шага, при четырех поворотах под прямым углом, всего две тысячи триста шагов. За прогулкой следовал час отдыха; он сидел в каком-нибудь углу на корточках и прислушивался к звукам извне. Ловил малейший шум, малейший шорох, определял их происхождение и по ним старался себе представить, что делается за стенами темницы. Это была его связь с жизнью. Между двенадцатью и часом приходили эсэсовец с кальфактором и приносили ему «корм», как говорил эсэсовец, — кружку горячей бурды и ломоть хлеба, а через день еще и миску горячей похлебки. По этим дням «завтрак» приходилось ждать до «обеда». Их приносили одновременно, чтобы дважды не спускаться в подвал. В течение пяти минут, пока он ел, горела электрическая лампочка. Случалось, что кальфактор, занятый чем-нибудь, забывал выключить ее через положенные пять минут, и тогда этот тусклый, но для Вальтера сверкающий свет сиял целых десять или пятнадцать минут. После обеда — опять прогулка в две тысячи триста шагов, либо безмолвная, либо сопровождаемая декламацией вслух и пением всевозможных мелодий — в зависимости от настроения. Послеобеденный сон, проведенный в сидячем положении на крышке клозетного бачка, затягивался обычно до вечера, до тех пор, пока надзиратель и кальфактор не приносили кружку какого-нибудь питья с ломтем хлеба и при этом снова на пять минут освещали камеру. Затем полагалось спать. Не раздеваясь, Вальтер ложился на каменный пол около дверей, напротив унитаза, засовывал руки в карманы, подтягивал ноги и ждал, пока придет сон, который обычно не желал приходить, в особенности если какие-нибудь воспоминания или раздумья слишком уж властно им овладевали.

II

В первые дни пребывания в карцере Вальтера главным образом занимала мысль, сколько это может продолжаться. Неделю? Две? Месяц?.. Самое большее, конечно, месяц… Он думал и так и этак, он вспоминал все, что слышал или читал когда-либо о заключении в карцере. И всегда приходил к одному и тому же выводу, что более, чем на месяц, в карцер не сажают. Провести целый месяц на голом каменном полу в полном мраке… Нет, больше месяца это невозможно, немыслимо.

Но есть ли что-либо невозможное для нацистов? Разве они, наплевав на право и справедливость, не делали в самых различных областях того, что считалось недопустимым? Под предлогом восстановления права и порядка они делали все прямо противоположное тому, что каждый человек вкладывает в эти понятия и что для каждого человека является непреложным законом. Клевета, ложь, обман, убийство — разве нацисты не пользовались широко всеми этими средствами, разве они не показали, что способны на любое преступление? Почему бы им не держать и его, Вальтера Брентена, в этой каменной могиле до тех пор, пока он, как угрожал ему нацистский полицей-сенатор, не надломится, не сгниет, не истлеет? Нет, лучше сразу положить конец всему, чем терпеть эту бесконечную муку! У него была лишь одна возможность покончить с жизнью: задушить себя. Кожаный пояс ему оставили. Правда, можно было еще и веревку свить, употребив для этого рубашку или нижнее белье.

Вальтер поднял глаза к прутьям оконной решетки. Можно еще воспользоваться водопроводной трубой над клозетом. Под потолком, там, где труба уходила в следующий этаж, она была повернута под прямым углом.

В следующую минуту, однако, он устыдился своих мыслей. Он думал о многих и многих революционерах, чьи муки были намного страшнее, кто до последнего вздоха не терял стойкости: каким бы пыткам их ни подвергали, они не облегчали своим палачам кровавой работы. Он думал об узниках Бастилии в феодальной Франции, о тех, кто по десять, по двадцать лет, а то и до конца дней своих томился в каменных колодцах. Перед его мысленным взором вставали и узники царизма, заключенные в Петропавловской крепости; не согнулись же они наперекор всем зверствам царских наемников, и пример их вооружал народ мужеством. А узники хортистской Венгрии, Польши времен пилсудчины, Китая, где хозяйничал Чан Кай-ши! Как их ни истязали, как над ними ни глумились, ничто не могло их сломить.

Путь к человечности был нескончаемой голгофой, устланной телами лучших людей всех времен. Во мраке своей камеры Вальтер видел перед собой «трех Томасов»: Томаса Кампанеллу, Томаса Мора, Томаса Мюнцера. Трех великих мучеников, уже много лет занимавших его воображение. Четверть века в заточении. Четверть века терзаний и пыток. Выйдя на волю стариком, с израненной душой, Томас Кампанелла подарил миру выношенную в тюремных стенах утопию о счастливом бытии в счастливой стране, в «Civitas solis» — «Государстве солнца»… Его северный брат по духу, реформатор и создатель «Утопии» Томас Мор, кончил жизнь на плахе, как и немецкий Томас, вождь восставших крестьян, пророк с молотом в руках, пророк, желавший не только проповедовать, но и действовать, отдавший жизнь за то, чтобы создать на земле «христианское царство справедливости и счастья». Кто теперь помнит их убийц, их палачей? Никто! Сами же они бессмертны: их имена, их дела, их героизм живут в веках.

Размышляя об этих страдальцах, Вальтер ругает себя за малодушие, за слабость… Сколько мужества, стойкости и силы воли показал такой колосс, как вождь венгерских крестьян Дёрдь Дожа, которого рыцари и князья живьем зажарили на раскаленном железном троне. А такие герои, как Степан Разин, вождь восставших русских крестьян, как реформатор из Брауншвейга, цеховой мастер Людеке Холланд, как Михаель Гайсмайер — вождь тирольских крестьян, как патриоты-революционеры Вейдиг и Шлефель, восставшие против короны и военной клики! К ним ко всем взывал Вальтер в непроглядном мраке камеры, и они вселяли в него частицу своей силы и твердости.

III

Вечером по деревянной обшивке окна зашумел сильный ливень, сначала бурно, потом слабее. Вальтер прислушивался к вою и грохоту непогоды. Что-то скрежетало и клокотало, буря, казалось, вот-вот разнесет стены тюрьмы. Вальтер радовался грозе, хотя это означало, что он не получит ни хлеба, ни кофе. Охота надзирателю в дождь и непогоду шагать через два тюремных двора.

Стужа, сырость проникали в камеру. С влажных каменных стен капало, снизу тянуло могильным холодом. Вальтер сделал по камере лишних пятьдесят туров. Он ступал возможно тверже, широко выбрасывая руку к середине камеры. Это усиливало кровообращение, согревало. Сегодня он особенно боялся ночи. Было бы у него, по крайней мере, одеяло, чтобы укутаться. Снять разве пиджак и укрыться им? Это теплее, чем лежать в нем, не раздеваясь. Он хотел подольше оставаться на ногах, но потом раздумал; с каждым часом знобкая ночная сырость усиливается, и позже он так продрогнет, что и вовсе не сможет уснуть. Пожалуй, лучше постараться заснуть, во сне легче перебороть холод.

Он лег в углу камеры, свернулся калачиком, кое-как прикрыл пиджаком плечи и спину и, крепко закрыв глаза, постарался заставить себя уснуть.

Но в эту ночь сон не шел к нему. Мысли, мысли — без конца… Они обгоняли одна другую, обрывистые, беспорядочные, скачущие… Выпустили ли наконец отца?.. Как несправедлив он был к старику! Ругал его часто мещанином, обывателем, твердил в пылу политических споров, что отец только говорить горазд, а действовать предоставляет другим… Но на склоне дней своих Карл Брентен показал, что верен своим убеждениям… В ту пору, в дни расцвета ферейна «Майский цветок», всюду чувствовался подъем, все было еще действительно подернуто розовой весенней дымкой — тогда и отец предавался утопическим мечтаниям. Тогда говорили: скоро у нас будет большинство и мы начнем строить социализм. Все было так просто и… так удобно. И вот отца на старости лет бросили в тюрьму. Выдержат ли его больные глаза? Хоть бы в карцер старика не заперли… А может быть, он уже дома, сидит на диване, слушает радио или мать читает ему вслух газету, либо — в который раз? — свою любимую книжку «Робинзон Крузо»?.. Да, матери тоже нелегко теперь. Наверное, возится с Виктором, а может, Кат уже взяла мальчика к себе?.. Что, в сущности, могут заработать эти старики? На какие средства они вообще живут? Тюрьма, надо думать, не прибавила отцу здоровья; а ведь он последние годы уже сильно прихварывал… Быть может, партия помогает им или «Красная помощь»^[11].

Кат, конечно, поддерживает стариков… Кат!.. Как изменились за эти годы их отношения… Пути их разошлись, но многое еще связывало его с Кат… Она тоже была членом партии, и очень активным. Несомненно, она и теперь работает… В конце двадцатых годов они оба посещали районную партийную школу, а два года назад прослушали у доктора Берга курс общественных наук. Они придерживались одних политических убеждений, но в личной жизни каждый пошел своей дорогой. Было ли это неизбежно? Кто виноват? Уместно ли тут вообще говорить о чьей-нибудь вине? Конечно. Но кто вправе судить?