Внутренний враг. Пораженческая «элита» губит Россию

Отношение к Сталину и национальный консенсус

Михаил ЮРЬЕВ

Когда коллеги по журналу попросили меня написать полемические ответы на статьи Елены Чудиновой и Андрея Езерского (я решил объединить эти ответы не потому, что авторы — супруги, а потому, что проблематика их статей и позиции авторов весьма сходны), я столкнулся с определенной трудностью, которую сформулировал бы так: не хочу я с ними полемизировать. Не в смысле, что это ниже моего достоинства, а, наоборот, потому, что это верующие православные, как и я, то есть мои брат и сестра во Христе, и ни при каких разногласиях я не могу считать их врагами. А полемизировать с друзьями, когда вокруг более чем достаточно врагов, — дело сомнительное. Но полемизировать, видимо, все-таки придется: поднимаются вопросы не той или иной позиции, где можно и уступить, а самоидентификации себя как страны и народа — а это в большой степени является центральным нервом сегодняшнего и в еще большей степени завтрашнего момента. Попробую поэтому провести эту полемику, не останавливаясь на тех местах, где авторы допускают не вполне продуманные или совсем уж малоприемлемые с позиций аудитории нашего журнала места. И даже явные несправедливости — хотя будь они мне не единоверцы, соблазн был бы велик: в целом ряде мест они «подставляются» достаточно сильно. Да, собственно, и не полемику даже — я вовсе не собираюсь защищать ни Иосифа Сталина, ни Ивана Грозного, ни даже тех, кто их сегодня превозносит. Я попробую проанализировать, в чем причина нарастающего ныне в обществе апологетического и даже переходящего в восторженное отношения к ним. И заодно — что именно я не могу принять в рассуждениях авторов. Тем более что авторы говорят о необходимости национального консенсуса для преодоления раскола.

Итак, в чем истинная подоплека на глазах активизировавшихся в последние год-два ожесточенных дискуссий об историческом месте Сталина (лежащих в центре статей Елены и Андрея)? Дискуссий, казалось бы, полностью лишенных актуальности, поскольку ни один из элементов государственного устройства или управления, составлявших сталинизм, никто не обсуждает и не собирается обсуждать в плане практической политики… Главная причина — в попытках осознать, в какой стране (в исторической перспективе) мы живем и хотим жить. В нашей стране было две империи: первая — от Ивана Великого до 1917 года, и вторая — примерно с 1927 до 1991 года. Тезис Езерского о том, что само слово «империя» — римское и применяться может только к христианским государствам — наследникам Рима, вполне может использоваться Андреем, если он ему близок, но никак не соответствует современному словоупотреблению: слово-то римское, но ныне означает просто определенный тип государственного устройства (например, Оттоманская империя. Китайская империя и пр., или, скажем, выражение «империя зла») и СССР от Сталина и до своего конца был, вне всякого сомнения, типичной империей. В этом смысле слово «империя», как и слово «император», не несет никакого заведомо положительного или отрицательного оттенка. Ну а утверждение автора о том, что христианские молитвы возносились и за римских императоров доконстантиновского периода, причем не по принципу «ибо не ведают, что творят», а как за хранителей божественно установленного порядка (что, по-видимому, должно включать таких правителей, как Нерон, Декий, Диоклетиан и другие), я приписываю просто полемическому задору. Итак, было две империи — но эти две империи были выстроены на совершенно разных фундаментах, и вторая родилась, разрушив первую — причем не просто как политическую организацию, а физически уничтожив целые сословия и искоренив (до конца или нет — большой вопрос) самые основы народной жизни. Хотя при этом различие не надо и преувеличивать — город Норильск строился примерно также, как город Санкт-Петербург. И та и другая есть наше прошлое, то есть наша часть — спорить с этим смешно, — а прошлое, как известно, нельзя ни изменить, ни уничтожить — даже если его замалчивать. И будущее всегда вытекает из прошлого, но делать это может по-разному, в зависимости от его осмысления. И вот сейчас, в 2005 году, когда проблемы физического выживания для большинства населения перестали быть актуальными, главным для всех (для одних осознанно, для других нет) стал вопрос о том, кем мы хотим быть в будущем (сейчас мы не являемся никем), исходя из нашего прошлого. Две антиномии, содержащиеся в этом вопросе, определяют два главных конфликта современной России: первый — должны ли мы быть империей или нет — между, условно говоря, державниками и либералами; и второй — должны ли мы быть наследниками первой или второй империи, если уж будем империей — между, условно говоря, белыми и красными; именно он и составляет суть полемики Чудиновой с Лавровским. И если с первой дискуссией все более или менее ясно — противники империи исчерпываются либеральным электоратом, то есть полным и к тому же довольно маргинальным меньшинством, ну и еще руководством страны (это если оно искренно — хотелось бы надеяться, что нет), то со второй все сложнее: есть много людей, к которым принадлежу и я, являющихся однозначно сторонниками имперского устройства, которые гордятся многими из достижений второй империи, никоим образом не желая, чтобы Россия стала новым СССР, но также ни в малейшей степени не хотят видеть ее наследницей империи Рюриковичей и Романовых, хотя очень многим гордятся и многое хотели бы видеть возрожденным и из того периода (персонально я — в первую очередь единство Церкви и империи, но, конечно, в досинодальном варианте).

Мне лично кажется, хотя я и не могу это доказать, что таких абсолютное большинство (даже если это ничего и не значит). Предлагаю Елене и Андрею, а также всем желающим проделать на эту тему мысленный или натурный эксперимент. Спросите 100 человек на улице, считают ли они революцию и Гражданскую войну 1917–1921 годов трагедий, — «да» ответят около 90 %; спросите, можно ли сказать, что большевики узурпировали власть, — «да» ответят около 80 %. Спросите, можно ли тогда сказать, что совершенные большевиками действия принесли неисчислимые беды и лучше было бы, если бы этого не было, — «да» ответят 70 %; спросите, означает ли это, что белые делали героическое дело, защищая страну от красных, — «да» ответят 20 %; наконец, спросите, должна ли нынешняя и будущая Россия стать идейной наследницей белого движения, — «да» ответят менее 10 %, и то часть из эпатажа (данные скомпилированы из разных опросов). Как же так, неужели опять загадочная русская душа? Нет, просто осознание того факта, который почему-то игнорирует Андрей Езерский, — что революции, во всяком случае успешные, просто так не происходят, как бы ни хотели этого собственные деструктивные элементы или спецслужбы других стран: Российская империя к 1917 году прогнила так же глубоко и основательно, как и СССР к 1991-му (или, например, Украина к 2004-му). При этом вся тогдашняя элита во главе с царем (который был правителем столь сильным, что таких бы на престол нашим нынешним врагам сажать для быстрого и полного их самораспада) продолжала твердить про святую Русь, и сегодняшние «белые» за ними это повторяют. Вот факт: в марте 1917 года Временное правительство в порядке отделения Церкви от государства отменило обязательное еженедельное причастие на военно-морском флоте — и в ближайшее же воскресенье причастились всего 14 % личного состава вместо 100 % неделю назад (а дальше еще меньше), да и из тех часть явно просто по привычке. И это, заметьте, во время войны, в двух шагах от смерти.

Вот вам и святая Русь. Да и вообще понятно, что было именно так — как же иначе десятки миллионов людей спокойно смотрели бы на то, как разрушают десятки тысяч церквей и убивают сотни тысяч священнослужителей? У красных была сила. Ну и что, почему не боялись римской силы ранние христиане? Вступились и в крайнем случае приняли бы мученическую смерть — что может быть достойнее, в святой-то Руси, среди народа-богоносца? Кто-то так и делал, но многие ли? Когда враг пришел в 1941 году, в безбожной красной империи в военкоматы стояли очереди из добровольцев, в основном чтобы такую мученическую смерть и принять, так же, как к князю Пожарскому в 1б13-м, а добровольческая армия аж 8 тысяч добровольцев навербовала в 1918-м со всего Юга России. Нет, не хотели защищать эту страну люди в 1918–1921 годах, как не хотели защищать вторую империю в 1991-м, и лично мне психологически это вполне понятно: когда слышишь известную песню про поручика Голицына: «за нашим бокалом сидят комиссары / и девушек наших ведут в кабинет», то думаешь, что, наверное, очень немного праведной злости должно было вызывать это у тех, кто и до смуты не имел ни бокалов, ни кабинетов. «С молоком кормилицы рязанской…» — цитирует Андрей, по-видимому, про лирического героя-дворянина, своего обобщенного единомышленника, и даже не задумывается о том, что подавляющее большинство людей тогдашней России (практически все, кроме высших классов) вовсе не имели кормилиц; а если кто не помнит, как называется тип государственного устройства, при котором режим поддерживается только высшими классами, я напомню: Платон называл его олигархией.

Не могу закончить разговор про святую Русь, якобы преданную и растоптанную врагами, а на самом деле уничтоженную из самых лучших побуждений своими же государями при Расколе и дальнейшем огосударствлении Церкви и к 1917 году в основном уже почившую (что-то еще теплилось, но что-то теплится и сейчас — придя к нам, Сын Человеческий всегда найдет веру), без обсуждения фигуры Николая II. Николай II вызывает у вас и ваших единомышленников умилительное отношение, а у меня — наоборот. Я считаю его человеком, который своими бездарностью и безволием тщательно подготовил Россию, как садовник почву, для страшной трагедии и миллионов отдельных людских трагедий, а в нужный момент, когда все было готово к взрыву, сам поджег фитиль своим дальнейшим безволием, переросшим в трусость, разорвав свой личный завет с Богом, нарушив промысел Божий о себе как православном царе. Кого благодарить за Распутина — а ведь истинная святая, преподобномученица великая княгиня Елизавета писала про его убийство Юсупову: «Бог благословит Вас за это святое дело». Кого благодарить за 2 миллиона убитых и погибших от ран в Первой мировой войне — войне, которая была нужна России как корове седло? И если мы проклинаем руководство СССР за 55 тысяч человек, погибших на ненужной войне в Афганистане, то что мы должны сказать о Николае, при том, что в Афгане все-таки воевали с исламистами, а на германской войне — с христианскими народами? Кого, наконец, благодарить за саму революцию со всеми ее жертвами — большевиков, что ли? Если волк задрал стадо, сход винит не волка — с него какой спрос! — а пастуха, который не смог (а был обязан) защитить стадо от волка. Могут сказать, что он все это не со зла, но простота, как говорит наш народ, хуже воровства. О человеке, который в 1915 году ответил премьер-министру (который сказал, что Распутин доведет Россию до катастрофы), что ему спокойствие своей жены важнее этой катастрофы, — что можно сказать? Если Николай II предстанет лучше и безошибочнее, чем в жизни, особенно в произведениях для юношества, пишет Чудинова, то вреда точно не будет — ведь он был высоконравственный человек. Будет вред, Елена, да еще какой — когда этот выросший юноша проголосует на президентских выборах за доброго, высоконравственного, только вот совершенно безвольного человека (а безвольные всегда добрее и симпатичнее), который приведет Россию вместе с этим юношей (и православную веру, между прочим) к неисчислимым бедам. Есть такое слово — ответственность, и с того, кто ею облечен, другой спрос, чем с обычного человека; а с облеченного ответственностью за всю страну — спрос особый. Нет греха для христианина в том, что он немощен физически. А если он стоит в дозоре и из-за его немощи погибнут все безмятежно спящие, уверенные в том, что он их предупредит? Мне понравилось ваше выражение, Елена: «Зачем же исключать таких, как я, из созидательного процесса». Так вот, заверяю вас, что ни в каком созидательном процессе, в котором образцом для юношества выставляется Николай Романов (именно так, на момент убийства давно уже не царь Николай II), лично я участвовать не буду; я не имею права оспаривать решение Церкви, к которой я принадлежу, о его канонизации, но я скорее пойду на почти что угодно (про смерть не знаю, хватит ли у меня смелости), чем перекрещусь на его икону.

Теперь о второй, красной империи. Чтобы не было ложного представления о том, почему я пишу то, что пишу, скажу сразу: мой дед расстрелян в 1938 году, бабушка просидела более 15 лет в лагерях, мать вынуждена была скрывать, что она ЧСИР (член семьи изменников Родины), а отец, еврей по национальности, прошедший войну с 1942 года, не мог с начала борьбы с космополитизмом устроиться на работу простым учителем в школе. Никого сильно преуспевшего при Сталине (да и потом) у меня в роду нет. Сам я родился уже после его смерти, в 1959 году, и во времена СССР в партии не состоял, из комсомола уже при перестройке был исключен и, вообще, никаких особых успехов не добился.

Тем не менее справедливость требует признать, что государство истинно сатанинское, построенное в 1917–1918 годах, создавал не Сталин — его роль в революции и Гражданской войне не большая, чем у кавалера ордена Победы полковника Брежнева в Великой Отечественной. И то, что создал уже Сталин — собственно вторая российская империя — предстает в совсем ином свете, если сравнивать это с тем, что он принял. Но в любом случае это была языческая тирания, с многочисленными ритуалами служения культу красного бога, и, конечно, прав Андрей Езерский в том, что сам Сталин был, и вполне целенаправленно, типичным идолом, — как иначе можно интерпретировать то, что разбить в те времена его портрет или бюст квалифицировалось не как оскорбление величества, а как террористический акт? И конечно, никакие достижения и победы, даже если бы они были стократ большими, не могут ни на йоту оправдать народ от Христовой веры, — потому что зачем тогда все эти победы человеку, чья жизнь коротка, как вздох. Но вот что удивительно: режим тогда был богомерзкий, а ныне вполне приличный, но люди и отношения между ними почему-то были гораздо лучше и чище, чем ныне. Церковь была в загоне, но противного Богу и установлениям Церкви блуда было относительно немного. А ныне Церковь почитаема, но разврат в любых его проявлениях, в том числе публичное его освещение, достиг уровня Содома и Гоморры (включая собственно содомский грех). Были проститутки и тогда (хотя в несравнимых с нашими днями количествах), но это считалось низко и этого стеснялись и скрывали, а ныне гордятся, и девочки в школах прямо заявляют, что хотели бы сделать именно такую карьеру. И тогда воровали, обманывали и взяточничали, но в сравнении с нынешними масштабами все это блекнет; и главное опять-таки в том, что этим гордятся и ворам (и в прямом, и в переносном смысле) не приходит в голову в незнакомом обществе скрывать, кто они такие, и чиновники-миллионеры, получающие формально небольшой оклад, вовсе не стараются жить, как Корейко. Убивали и тогда, были бандиты (с кем-то же боролись Жегловы и Шараповы), но можно ли это сравнить с тем, что сейчас? Я не буду продолжать перечисление грехов из десятисловия, скажу лишь, что то же самое и в обычных житейских делах: все, что тогда считалось нормальным делать друг для друга просто так, в порядке взаимопомощи, сейчас делают только за деньги, и иначе и не мыслят. И попробуй скажи сейчас, что нечто надо сделать ради страны, — не поймут. Естественным мотивом любых поступков считаются только свои интересы, в основном материальные, а единственным достойным в жизни занятием — заколачивать деньги. Конечно, все это в среднем — были и плохие люди тогда и хорошие есть теперь, и я вовсе не говорю за всех, — но общий сдвиг очевиден и печален. Для меня нет загадки в том, почему это так — страна просто сменила одного идола на другого, Власть на Деньги; и получается, что служение Деньгам делает людей еще хуже, чем служение Власти. Я остановлюсь на этом, потому что здесь один из двух краеугольных камней сталиномании, и прошу простить меня, если это покажется отвлечением.

В традиционном феодальном обществе богатство и власть не разобщены — купцы есть, но средоточением и власти, и богатства является феодал (в нашем случае князь), и поэтому богатство в основном с ним и ассоциируется. При этом апология власти сильна (во-первых, она от Бога и защищает веру, а во-вторых, она зримым образом защищает остальных от многочисленных врагов и злодеев), а у богатства в православной культуре никакой апологии нет. Но в силу этой неразделенности к богатству нет никакого особого отношения. При капитализме с его возможностью сколотить состояние появляется большое количество очень богатых людей, которые никакого отношения к защите веры или людей никогда не имели — ни они сами, ни их предки, сплошь и рядом они вообще иноверцы (разговоры о том, что любой капиталист, создав состояние, принес обществу много пользы, все-таки явная американская лапша на уши). Это вызывает неприятие, но терпимых масштабов — в конце концов, не так оно и заметно, чужое богатство; но вот ранний капитализм превращается в развитой, и объектами покупки становятся уже не только каменные палаты и горлатная шапка, но множество новых интересных вещей, весьма заметных для окружающих: древние поместья и роскошные дворцы, земли и заводы, газеты и спортивные команды, депутаты и губернаторы, политические партии и фракции в парламенте (все это, как вы понимаете, родилось не в 1992 году, и даже не на 100 лет раньше). И вот это становится нетерпимо для народа, нравится вам это или нет, таков у нас народ и такова культура. У лютеранских народов, в частности у американцев, это не так, там богатство считается признаком богоизбранности (лично мне такие взгляды кажутся омерзительными, ну да Бог им судья), но мы не лютеране, опять же, нравится это или нет.

Я недавно сидел в холле гостиницы, листал лежащий на столике какой-то глянцевый журнал и прочел там, как в некоем московском автосалоне молодой человек явно школьного возраста расспрашивал продавца про стоящий «Бентли». Тот с неохотой отвечал, понимая, что школьник спрашивает просто так. После этого молодой человек позвонил маме и сказал, что он наконец нашел себе машину к окончанию школы: не новая, но зато большая и удобная, и стоит недорого — всего 150 тысяч долларов. Мама приехала через полчаса, осмотрела машину и отправила сына в банк. Так вот, сидящий рядом со мной и читающий тот же журнал незнакомый человек, по виду явно обеспеченный, сказал мне (наверное, заметив, что я читаю ту же статью): да, все теперь лучше, чем при совке, живи — не хочу, но я бы многое отдал из сегодняшней жизни, чтобы такого не было. И я присоединяюсь к этому не знакомому мне человеку: и я бы отдал. За то, чтобы не было частных владельцев футбольных клубов и телевизионных каналов, школьников, ездящих на «Бентли», и девушек, томно заявляющих, что они не понимают, как можно летать на рейсовых самолетах. Я совсем не против того, чтобы человек сколотил себе состояние и в 20, и в 50, и в 100 миллионов долларов, но всему есть предел, количество переходит в качество, и мне от вида всего вышеупомянутого делается противно и горько, при том, что я сам мультимиллионер, и никакой зависти к этому испытывать не могу. Ну да Бог со мной, но таких, как я, в этом аспекте — большинство (или по крайней мере очень много), и не видеть этого и того, к чему это неизбежно приведет, — значит проявлять такую же слепоту, какую проявляли и власти, и мыслители в начале XX века, с известным результатом (особенно персонально для проявлявших слепоту). Можно, конечно, сказать, что вот, дескать, наш народ всегда так — не своя корова важна, а чтобы у соседа сдохла. Но для тех, кому не нравится наш народ, у меня ответ один: билеты из России на все направления свободно продаются в кассах и турагентствах. По мне, так то, что для нашего народа соответствие окружающей жизни своим представлениям о правильности и справедливости важнее, чем удои собственной коровы, означает лишь то, что наш народ по духу не торгашеский (хотя вполне умеющий зарабатывать), за что я его и люблю.

При чем тут Сталин и красная империя? А при том самом: много плохого было при Сталине, куда больше, чем хорошего — только вот школьников на «Бентли» не было; а кто скажет, что, мол, даже если и признать, что это плюс, он явно не так важен, чтобы перевесить остальное, те совсем не понимают своего народа. Были, правда, «слуги народа», которые (как и их отпрыски) жили хоть и не во дворцах, но совсем иначе, чем все остальные; но это как раз и соответствует нашим представлениям, это древний архетип: князю можно, он за нас себя не щадит. По-научному это называется меритократия (от латинского «заслуга») — когда общественный статус человека, в том числе выражающийся и в материальном положении, определяется в основном по его вкладу в общее дело (что по-латыни, как известно, будет «республика»). И при всей субъективности такого подхода он, по моему мнению, куда ближе народу и, как я излагал выше, дает в среднем более хороших людей с гораздо более чистым отношением к этому самому общему делу (к тому же слуги народа — сегодня князь, а завтра в грязь; чего им завидовать: вот на «ЗИСе» рассекает, а завтра, глядишь, тачку будет катить). Как ни жестко это звучит, но это примиряло и примиряет по сию пору народ и тогдашнюю элиту, а с нынешней нет примирения, потому что нет апологии: не только они все имеют; причем вовсе не в награду за вклад в общее дело, но и бояться им нечего (кроме разве что взрывного устройства от конкурентов). И к Ивану Грозному имеем сейчас то отношение, которое имеем, причем все нарастающее, которое совершенно справедливо разоблачает Елена Чудинова (помимо всего прочего, и правитель-то он был трусливый и бездарный), потому же: да, зверь был, но страх вселил в элиту, даже ужас — а это единственное, что нас может примирить с самим фактом ее существования. (На самом деле это глупость, тогдашняя элита была служилой и ни в какой дополнительной апологии в глазах народа не нуждалась, но я говорю об отношении к Ивану Грозному не его современников, а наших.) И Хрущева ненавидят именно за это — начальство осталось, жить оно стало еще лучше, а страх у него исчез; где справедливость? И вот все это и есть первая и главная причина нынешней волны апологетики Сталина (а отчасти и предыдущих волн), хотя на осознанном уровне, как правило, четко не артикулированная: не было кричащего богатства, неравенство было не слишком большим и почти исключительно меритократическим, а к тому же психологически компенсировалось наличием у всей элиты обоснованного страха за свою жизнь и будущее. Да, и Деньги, и Власть — суть идолы, но и идолы не равны между собой по омерзительности: есть Дагон, а есть Молох, в котором сжигали первенцев. И Деньги, получается, для нашего народа идол худший, чем Власть. А ведь стали Деньги идолом не в 1992-м — они уже были им и в 1910-м, и в 1900-м. И чем сильнее в нашем обществе будет становиться либеральный идол Денег, чем отвязнее будет публичное ему поклонение во всех сферах жизни, тем сильнее будет тяга к альтернативному идолу Власти, тем менее страшным и более справедливым он будет казаться и тем сильнее и шире будут искренние попытки представить Сталина (несравненного адепта этого идола) величайшим из российских правителей всех времен и народов.

Другая причина связана с положением России в мире, среди других стран. Наша страна является отдельной и самобытной православной цивилизацией; из иных цивилизаций ей ближе всего другая христианская цивилизация, католическо-протестантская, иначе называемая европейской, и она же именно в силу этого объективно была, есть и будет самым большим из наших врагов. Здесь нет никакого парадокса, этот принцип сформулирован еще Дарвиным: борьба между биологическими видами тем острее, чем они ближе друг к другу. Не надо упрекать меня в безбожном социал-дарвинизме: я говорю здесь вовсе не о примитивной борьбе за существование (территорию, ресурсы, и т. п.), а о цивилизационной борьбе идей — религий, укладов и представлений. Сам факт существования исламского мира, например, или дальневосточного, радикально отличающихся от мира европейско-американского, никогда не был для последнего раздражающим фактором: не всем же быть одинаковыми (нынешние потуги на глобализацию не в счет, они скоро пройдут) — мы христиане, а они язычники. А вот мы всегда были для них бельмом на глазу (как до этого Византия): как это, не мы, а христиане; как же тогда с нашим божественным правом? И к XIX веку, когда религия ушла из европейской политики, а на первое место вышел вопрос о социально-управленческих укладах, а особенно в XX веке, Россия в этом новом смысле все равно оставалась альтернативной ветвью «западной», то есть христианской, цивилизации, и именно этот факт, а не какая-то мистика определяет достойное лучшего применения упорство и последовательность западного мира в повторяющемся выборе антироссийской идеологии и политики. И поэтому близоруки те, кто говорит, что главный наш враг — агрессивный исламский мир (или экспансионистский китайский), а не христианские, пусть и несколько другие, чем мы, народы: в военном смысле в данный момент — возможно, а в цивилизационном — нет! Всегда останется западный мир нашим смертным врагом, если только один из нас не исчезнет Божьей волей с лица Земли (тоже в цивилизационном смысле, конечно, а не в физическом), потому что нет здесь достойного места для нас обоих (не по нашему, а по их выбору). Но это не повод ни для паники, ни для немедленной мобилизации. Это факт, и относиться к нему мы должны без лишних эмоций, просто как к внешнему обстоятельству жизни, вроде зимнего холода — абстрактно, может быть, оно и неприятно, но изменить нельзя, а приспособиться можно (в первую очередь по формуле Александра III: единственные друзья России — русская армия и русский флот).