Во что бы то ни стало

Они приняли его по-разному. Одни приветливо, другие враждебно. Рослый парень, гордившийся лохмотьями, которые, несмотря на требование, отказался сменить, добродушно-презрительно оглядев Алешку, рявкнул: «Наше вам с кисточкой!» — и сильно ущипнул за ляжку. Алешка, конечно, мог бы дать сдачи, да не до того ему было… В глазах все еще стояло белое лицо Ивана Степановича, слышались его слова:

«Помни, детского дома держись…»

Ребята, несмотря на окрики из сил выбивавшихся воспитательниц, Кузьминишны, помогавшей им, и даже Андрея Николаевича, расползались во время стоянки поезда, как муравьи. Кто-то уже сделал попытку сбежать, кто-то успел обокрасть на вокзале лоточницу, сменять казенную рубаху на папиросы и хуже того — на самогон. Кто-то из-за черных сухарей в кровь исполосовал девчонку, а после, выставив в вагоне окно, стащил последние банки сгущенного молока…

Дом, куда их привезли с вокзала, показался Алешке похожим на театр — однажды он побывал в Армавире на спектакле заезжей театральной труппы. Высоченные холодные комнаты, крутая лесенка в мезонин, где висела бирка с надписью «кабинет врача», а рядом была каморка, под названием «кастелянская». В каморке каждому воспитаннику выдали одинаковые и одного размера почему-то лиловые штаны и куртки с деревянными некрашеными пуговицами, а девчонкам нескладные — смех смотреть! — платья и белые нитяные чулки (белые, потому что тоже некрашеные). В доме была и столовая. Попадали в нее через чудной крытый дворик, выложенный цветными плитками. Была и кухня с каменным полом и сверкающей белой плитой… На плите повариха варила в огромном котле перловку. Несколько мальчишек, и Алешка в их числе, таскали в первый же день воду из колонки в переулке. Водопровод в доме тоже был, но не работал.

Сам переулок, заросший лохматыми липами, был чем-то похож на армавирский городской парк. Потом — спальня. Впервые в жизни Алешка очутился в «своей» кровати, с простынями, с матрацем поверх прыгающей сетки. Кровать стояла у окна, а вдоль стен стояли другие, как в госпитале, до беспокойства удобные. То ли дело спать на полу или просто на земле, подстелив рваную дерюгу!..

Алешка заснул в первый вечер не скоро, но лежал тихо. Мальчишки долго ругались и спорили, колошматили друг друга подушками, потихоньку курили, хотя воспитательница то и дело обходила кровати и стыдила вовсе не виноватых. Потом она погасила лампу под потолком, большую, в стеклянных сосульках — такие Алешка видел тоже в театре.

Среди ночи он проснулся.

Не сразу понял, где находится. Хотел спрыгнуть, посмотреть Ивана Степановича, но это был не вагон. Алешка подошел к окну.

Луна пряталась за высокий дом. Окна были раскрыты, и ровный гул стелился над переулком, точно гудело осиное гнездо. А может, это шумели липы? Нет, то был никогда не умолкавший, поражающий непривычное ухо ночной шум большого, не засыпавшего целиком города.

Алешка вернулся, лег. Голенастый парень — звали его Васька Федосеев — спал через кровать, а рядом опухший золотушный мальчишка вдруг вскочил, залопотал быстро-быстро и снова повалился в подушку.

Нет, только то, что в этом же городе, где-то в госпитале, лежит и, может быть, тоже не спит сейчас Иван Степанович, да слово, данное ему, удержат Алешку здесь! Давно бы уже стреканул он прочь. Вольная армавирская жизнь вспоминалась теперь особенно ярко…

В переулке процокали копыта. Куст сирени за окном дрогнул от ветра. В подъезде хлопнула дверь — утро было близко. Алешка откинул мешавшую простыню, лег животом вниз и стиснул веки.

УТРО

Звонок звенел в коридоре, кто-то тряс и тряс колокольчиком. В спальне мальчиков зашевелились.

Марья Антоновна прошла между кроватями, повторяя:

— Вставать, дети, вставать…

Воздух в комнате, несмотря на открытые окна, был тяжелый, спертый. Васька Федосеев, свесив большие голые ноги, почесываясь, переспросил:

— Это мы — дети? Дюже на деточек не похожи. Го, го, го!..

— Для меня вы дети. Вставайте — и в умывальную.

У развороченной кровати, забравшись на тумбочку, во весь рост стоял худенький остроглазый парнишка. Второй, гримасничая, заматывал его простыней.

— Из приемника на поезд брали — мыли, вчера скребли, скребли, чуть кожу не соскребли, и опять мыться! — проверещал остроглазый, приседая и кривляясь.

— Не хочешь? Можешь не идти. Только тогда останешься без завтрака.

— Уй, нет, шамать хочу — во! — притворно испугался остроглазый.

— Что это значит — шамать?

— Шамать, лопать, штевать, хряпать, — добродушно пояснил Васька Федосеев, — по-нашему — пожрать. Ясно?

Наполовину одетые сгрудившиеся мальчики с любопытством следили за Марьей Антоновной. Она, улыбаясь, спокойно ответила:

— Конечно, ясно. Но зачем же так много слов? Неужели твоему желудку не хватит одного — поесть? Как по-твоему, хватит?

— Хватит! — загоготал Васька. — Лишь бы еды побольше…

И разочарованные ребята, поняв, что даже Васька сдался, один за другим, подтягивая лиловые брюки, потянулись в умывальню.

Марья Антоновна прошла в спальню девочек. Здесь было тише и чище. Многие уже успели, несмотря на запрет, поменяться местами, передвинуть кровати, разложить на подоконниках обломки гребешков, цветные лоскуты вместо лент, зеркальца… Кто-то, протянув между кроватями бечевку, развесил на ней кое-как простиранное свое «убереженное» белье. У одной из кроватей стояла воспитательница и уговаривала большую, с одутловатым лицом девочку вставать. За время пути от Ростова девочка эта не проронила и десяти слов, только ела, спала и смотрела на всех сонными глазами.

Марья Антоновна вынула из кармана листок бумаги, объяснила лениво застилавшим кровати девочкам:

— Первые по этому списку назначаются сегодня дежурными, отвечают за порядок в спальне. Кто грамотный? Читайте.

Девочка постарше, с красивым презрительным лицом, не без интереса прочла по складам три фамилии.

— Слышали? Надо подмести пол, вытереть пыль и никого после завтрака в спальню не пускать.

— Удержишь их! — фыркнул кто-то. — Зайдут, намусорят, а мы убирай?

Другая девочка, костлявая и нескладная, пробасила:

— Чем мести-то? Веников нема…

— Веники получите в кладовой. И тряпки. — Марья Антоновна нагнулась над неряшливо застеленной кроватью. — Постель будем убирать так… — аккуратно разложила байковое одеяло, загнув на нем грубую чистую простыню.

— Что же, мне за них перестилать прикажете? — негодующе крикнула одна.

— Дура! Я, когда дежурить буду, всех повыгоняю, а сама барыней разлягусь. Лафа!

Девочки захохотали.

— Ну-ну, барыня… — Марья Антоновна тоже смеялась. — Идите в столовую… Не сразу, не сразу, сперва маленькие.

И высокий, отделявший спальню девочек от зала коридор огласился дружным шарканьем обутых в одинаковые веревочные тапочки ног.

Столовая помещалась за крытым двориком около кухни. Большая, обшитая свежим тесом комната была убрана заботливыми руками: вместо занавесок на окнах висели бумажные фестоны, под потолком — чудом уцелевшие на чердаке от старых елочных украшений китайские фонарики… Посредине стояли добела выскобленные, похожие на нары столы. На них дымилась в оловянных мисках каша, гордо возвышались фарфоровые позолоченные чашки с забеленным кипятком. Возле каждой чашки лежало даже по маленькому куску сахара.