Во что я верую

5) Пятый принцип формулировать труднее. Это принцип нездешности и потусторонности. Какую бы систему мысли вы ни принимали, вы постоянно наталкиваетесь на невозможность включить в нее всё, иными словами — на принцип неполноты. Мы видели это на примере бытия мира. Если у мира было начало, — а он не может не иметь его: если мы станем поддерживать обратную точку зрения, то нам придется отречься от всей физики, — то он должен появиться из чего-то нездешнего, из какого-то «В начале было…». — где в ходу совсем иные правила и законы. Так или иначе, если даже материя существовала вечно, то, притом, что эволюция мира протекает без постоянного притока информации, должна быть в наличии, относительно пространства и времени, какая-то потусторонность, из которой к нам поступает материя и, более того, информация; а поскольку существует сознание, поскольку оно не может быть единственной утрачивающейся составной частью вселенной, то оно, видимо, «находит себе место» где-то в ином месте, в какой-то нездешности.

Я не могу замкнуть в себе мир и сознание. Я испытываю потребность в каком-то ином мире, где бы он ни находился: до, после, по ту сторону, сбоку, не здесь.

Как известно, Эдгар Морен написал по поводу мира субъективности, сознания, по поводу, стало быть, мира, отвечающего нашим чаяниям: «Но случись даже так, что этот мир был бы неотделим от нашего, то был бы какой-то иной мир, что означает, что Царство Духа и Царство Божие не принадлежат нашему миру» [LXXVIII] . Какой бы рациональный подход мы ни избирали, мы не в состоянии, пройдя всю ось вселенной, замкнуть круг; он останется разорванным, и за ним угадывается какой-то иной мир — не скажу: гипотетический, но — не поддающийся охвату, таинственный, неразличимый. Об этом ином мире, полностью не похожем, нездешнем, об этом мире, где находят приют проявления сознания, ускользающие от воспоминания, формы субъективности, замкнувшиеся на моменте бесконечно далеко уносящегося взрыва, — об этом ином мире, дающем бытие и информацию […], об этом ином мире я не в силах, с точки зрения рациональности, сказать нечего, кроме того, что он есть и что его нельзя оторвать от мира, в котором я есмь. Я существую — и существую в этом мире пространства-времени; но где-то, в полной нездешности относительно этого пространства-времени, существует это Другое. Возможно, оно нуждается в нас, как мы нуждаемся в нем. Но сказать этого я не могу. Могу сказать только одно: мир, в котором я пребываю, нуждается для полноты своего существования в этом ином мире. Этот последний принцип завел меня очень далеко — возможно, чересчур далеко, немного за пределы рационального и вполне поддающегося передаче; он принадлежит миру, в котором рациональное начало только предполагается существующим, миру интеллектуальной интуиции, без которой не могло бы существовать никакое познание.

LXXVIII

edgar morin, la Mйthode, op. cit., p. 280.

Рациональной апологетике никогда не удастся зайти слишком далеко. Евангелие запечатлело историю Марфы и Марии. Марфа возится по хозяйству, Мария внемлет Слову Владыки: «А одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее» (Лк 10: 42). Рациональная апологетика — это и есть смиренная служанка, она устраняет возражения, суетится по поводу дел малозначащих. Рациональная апологетика никогда никого не убеждала. Она бесполезна и необходима. Она сохраняет в равновесии коромысло весов.

«Жизнь и смерть предложил я тебе. Избери жизнь…» (Втор 30: 19).

Лучшая апологетика — это опять-таки, всего-навсего, изложение странной веры христиан, общей для стольких людей, а между тем — неповторимой.

«Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня?

Симон же Петр отвечая сказал: Ты — Христос, Сын Бога Живого» (Мф 16: 15–16).

Замечание Христа очень четко проводит водораздел:

«…блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах» (Мф 16: 17).

Невозможно сказать более ясным образом, что христианская Вера не принадлежит сфере будничного разума и чувств; что за пределами обычного Откровения находится нечто, не противоречащее разуму, но непостижимое будничному здравому смыслу.

Теологический дискурс может, самое большее, выступать в защиту внутренней логичности того, во что мы веруем неуклонно.

Глава XIII Откровение

Понятие откровения — часть традиции, идущей от Авраама. Оно фигурирует в уже упоминавшемся коротком евангельском диалоге: «Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах» (Мф 16: 17).

В своей основе иудео-христианское учение не выступает как некое знание. Этого, безусловно, не делает христианство. Оно не есть некое высшее знание (gnose) — то есть некое освобождающее и поучающее познание. Буддизм, в собственном смысле этого слова, — это некое знание, познание природы души и познание средств, приобретаемых путем долгих упражнении, короче говоря — аскезы, и направленное на то, чтобы уйти от очевидности нашей судьбы. Представление о смерти, присущее большей половине человечества, той, что живет на Востоке, отличается от того, которое свойственно людям, проникнутым средиземноморским наследием [LXXIX] . Для обитателей пустыни или холодных климатических зон, где время, когда есть растительность, резко выделяется по сравнению с периодами ее отсутствия, жизнь завершается пустотой. В пустыне или в средиземноморском бассейне в мысли о смерти господствует ужас перед пустотой, перед черной дырой. Не скажу: перед не-бытием, ибо эта псевдо-идея — не-бытие — на деле отражает сознание, которому вечно чудится, будто оно низвергается в пустоту и во мрак. Люди нашего наследия примирились с этим впечатлением, выстраивая, применительно к потусторонности смерти, то, что я предлагаю называть «вторым бытием». «Второе бытие» — это самосознание человека, созерцающего свое бытие за пределами смерти; это — бледное отражение собственного «я», неустанно витающего над теми местами протекания его жизни, с которыми связаны воспоминания [153] .

LXXIX

pierre chaunu, la Mort а Paris, op. cit.

153

Нет ли здесь переклички со стихотворением римского императора Адриана (76-138 гг.): «Душонка нежная и зыбкая, подруга тела моего, приют ей давшего, в обитель тусклую падешь ты вскорости, суровую и неприкрашенную»?

Заметно отличается от этого взгляд, распространенный в тех азиатских странах, где привычны муссоны. Жизнь представляется местом, угнетающим своим изобилием. Она тут же обволакивает труп. Подобно нам, люди, живущие в Азии муссонов, ощущают ужас перед смертью. Она — это падение в черную дыру. Но у людей Запада она — бездонная, «двойное бытие» неустойчиво, человеку видится, как он низвергается вниз, случается, что он вновь бродит там, где прошла жизнь… Для людей глубинной Азии чёрная дыра — это кишение всего живого, она — это жизнь, но в ином виде.

Психологический опыт ожидания смерти, отражением которого стала на Западе вера в двойное бытие, — когда сохраняется направленность движения и наступает бесконечное, звучащее на минорный лад продолжение — непрерывно бледнеющее и тускнеющее продолжение пережитого в мажоре, — получает на Востоке отражение в веровании, связанном с Колесом возрождений, с сансарой.

Для определенной части людей сансара — нечто вполне очевидное. Эта очевидность мучительна, будучи одной из форм мучительной тревоги, вызываемой смертью. Она порождает разные подходы. Те, что в ходу в индуизме, отличаются сложностью. Их цель — изменить направленность процесса возрождений, добиться на основе этой жизни улучшений условий для всех прочих существований. Гораздо дальше заходит буддизм. Его цель — нирвана: с помощью знания, упражнения, аскезы вырваться из спирали, покончив с бременем возрождений во имя покоя, состояния, так хорошо описанного у Бергсона: «В крайнем случае, я могу отстранять свои воспоминания и забывать даже о недавнем прошлом; так или иначе, я сохраняю знание своего настоящего, доведенного до крайнего убожества, то есть сознание теперешнего состояния моего тела» [LXXX] . Вслед за таким усилием воображению Бергсона представляется подобное усилие, которое должно привести к угасанию всех ощущений, исходящих от тела. За полным затуханием должно наступить сознание этого безмолвия. Нирвана — это в какой-то мере сознание вечно сохраняющейся пустоты, которой не грозит возврат даже воспоминания, обрекающего субъекта, как говорится у Бергсона, на очередное тщетное усилие, направленное на погружение себя в небытие. Сознание наименьшего бытия, достигаемое в награду за жизнь, полную усилий, сознание, предохраняющее от попадания в капкан очередного возрождения, которое всегда возможно, стоит только зазеваться на краю вожделенного не-бытия, — такое определение буддизма удовлетворит не всех. Оно не стремится полностью отразить всё богатство данного духовного опыта.

LXXX

henri beigson, I'Intetgrale, t. I, p. 730.

По-иному дело обстоит с христианством. Это — и не знание, и не квинтэссенция религий; по поводу смерти оно не навязывает суждений, противоречащих обычному здравому смыслу. Христианам ведома невыносимость смерти. Ужас перед ней, связанные с ней душевные муки и телесные страдания полностью изведал Христос.

В отличие от язычества во всех его видах христианство не есть простое оформление неустанно возрождающейся над реальности [LXXXI] . Мне представляется, что язычество опирается на некую неоспоримую реальность, осознание того, что существует некое священное начало, та суть, посредством которой мы интуитивно, как бы наощупь, ощущаем, «что в мире есть нечто неодолимо реальное, могущественное, богатое и значительное». Невозможно жить, сознавая себя в реальном мире и не постигая при этом постоянно на опыте — в частности, в любви, дружбе, семье, работе, в отношении к родине, перед лицом той или иной стороны природы, познания, искусства, слова, в выпадающей время от времени на нашу долю возможности повстречаться с людьми исключительными, чей авторитет основан на их разуме, душевности и сердечности, — насыщенность всего сущего, что окружает нас.

LXXXI

Ален де Бенуа, возглавляющий вместе с Луи Повельсом некое течение, выступает как продолжатель античного язычества. См. Alain de Benoist, Comment peut- йtre paien, Albin Michel, 1981.

Это осознание наличия некоего священного начала, эта насыщенность всего сущего есть на самом деле, она растворена во всём. Язычество — это первичная религиозность, признание того, что составляет суть значащего бытия прежде всего там, где оно дается опытом и сознанием. Иными словами, противоборство между язычест. вом и христианством не обязательно. Христиане признают эту насыщенность всего сущего вокруг них. Они приписывают ее Богу. Им ведомо, что небеса проповедуют славу Божию и что о делах рук Его вещает твердь [154] . Они, таким образом, идут дальше осознания того, что существует некое растворенное во всём священное начало, причиной которого они считают Единосущего, Творца и Спасителя. Поистине, они не отреклись от смысла, содержащегося в речи апостола Павла перед ареопагом Афин (см. Деяния, 17: 23–31). Язычество — один из этапов. Пока оно свидетельствует о том, что и в самом деле было дано недвусмысленное наставление, источником которого являются чувства и разум, оно остается полезным связующим звеном. «Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны […]. Я нашел и жертвенник, на котором написано: "неведомому Богу". Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам: Бог, сотворивший мир и всё, что в нем […], не в рукотворенных храмах живет…»

154

Цитируется псалом 18 (ст. 2). См. также ниже.

Иерофании — это, стало быть, связующие звенья; в этом качестве они пребывают по-прежнему, пока не посягают на то, чтобы восприниматься как богоявление, как проявление Бога — источника мира, совершенно недосягаемого для мира, если не считать Пути, избранного Им для того, чтобы позволить познать Себя.

* * *

Да, появление ощущения того, что есть некое священное начало, доступное в опыте любому человеку, направляет нас на путь к тому, что мы зовем откровением. В своих основах оно принадлежит процессу познания.