Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея
Шрифт:
Меня хотели поднять - я не дался: "Сам пойду!". Встал и рухнул - подломились ноги от внезапной боли в щиколотках. И впервые расплакался такая мелочь не могла считаться экзаменом на мужество.
"Потерял много крови, потерял много крови", - уважительно прокатилось по оставляемому Эдему, и меня повели под руки. "Я еще вернусь!" - из последних сил присягал я на верность своим лучшим в мире друзьям, и они освещали мой путь отраженным светом, ибо всякое исходящее от нас сияние бывает только отраженным: ты отражаешь мою любовь к тебе, я - твою.
Маму оформили сопровождающей. Вагонное купе тоже было раем: чего стоила одна только уходящая в бесконечность череда
Московская больница тоже была бы раем, только очень уж там было просторно и культурно. И докторша настораживала чрезмерной культурностью мама рядом с ней выглядела какой-то колхозницей. В советском кино суперинтеллигентов традиционно поручали играть евреям (Плятту, что ли?), поэтому я много лет каждого встречного еврея считал просто интеллигентом. Докторша только посветила мне в глаз лобовым шахтерским зеркальцем и быстро проговорила, как отрезала: "Немедленно удалить". Ка-ак?.. Мы так не договаривались!.. В Эдемах так не поступают - профессора мне, профессора!.. Вы совершенно правы, коллега, осколки прямо на поверхности, да ты же все равно им ничего не видишь, ну-ка, есть свет или нет? А сейчас? А сейчас? А вот и есть - я тебе прямо в глаз свечу, вот тебе и не может быть, ты что, хочешь, чтоб на второй глаз перешло?
Мир реальности уверенным бульдозером ломился по хрупкой поросли веры и воображения, среди которой только и может выжить глупенькая трехлетняя девчушка - человечья душа. Но что, вы думаете, меня уложило наповал инвалидность, риск полной слепоты, еще какая-нибудь рационалистическая еврейская дребедень? Ошибаетесь: будут дразнить - вот что ввергло меня в отчаяние до того бездонно-непроглядное, что из бездны его совершенно не имели никакого значения ни честь, ни мужество: все эти роскошества уже не могли понадобиться тому отверженцу, в которого меня превращали.
Под родным ожерельем хирургических солнц я орал и брыкался так, что вызвали еще двух мужиков меня держать. "Мама услышит", - пытались меня усовестить. "А ее здесь нет", - успевал отбрехиваться я. "Она через окно услышит".
– "Чего она будет под окнами шататься!.."
Правда, и боль была - это что-то особенного. Но ведь и раньше нельзя сказать, что не было ничего особенного. Хотя раньше, вроде бы, не перекусывали какие-то очень прочные живые проводочки - кусачки так и щелкали в моем глазу, так и клацали, так и чакали...
У нас в Кокчетавском раю удаляли глаз одной старухе, - вынули, "как огурец": выболел. Она встала и пошла. И закурила. Ценная старуха. Я тоже встал и пошел. Потому что мне было уже все равно, я уже не хотел ни на кого производить впечатление. Мог идти - и пошел. Не мог бы - не пошел бы. В безразличии отверженца тоже таится источник силы, силы животного. Зверя или скотины.
Опускаясь на кровать, я хотел взяться за выгнутую рассвирепевшим котом никелированную спинку и промахнулся. Впоследствии волейбол и теннис с райской игривостью неопровержимо подтвердили мне, что чувство расстояния нуждается в двух глазах, как истина в спорщике.
Безнадежная мрачность - теперь это любимейшее мое состояние, в нем уже ничего не страшно: неоткуда падать. Но в тот миг я не сумел раскусить его прелесть: выходец из Эдема, я все еще полагал, что счастье это когда радуешься, хотя единственное прочное счастье, доступное смертному, - это когда не мучаешься.
– Мама, почитай мне "Мертвые души", - упавшим ниже некуда, а потому ровным
голосом попросил я: бегство в чужую жизнь все равно оставалось лучшим обезболивающим.Я сделался ровным, как январский каток. Это верно, что наливаясь поглощающим желанием, мы становимся сильными, - зато отсутствие всех и всяческих желаний делает нас неуязвимыми. Теперь я знаю, как живут нормальные люди: надо ни о чем не думать, не мечтать, не дай Бог, не усматривать в вещах символов чего-то большего, а видеть в них исключительно ту пользу или вред, который от них может перепасть, - и ничего больше. Это и есть конечный вывод мудрости земной. Не хлопочи сверх меры - все сделают вместо тебя: и родят, и убьют.
Снег сменился асфальтом, а многослойная обмотка на полголовы - воздушным витком марли. Я пробирался в кафельную гулкую пустыню умывальника, забывая даже, что он московский, и перед зеркалом бережно приподнимал запеленутый в марлю ватный тампон. Подслеповатые ввалившиеся веки, под ними никакая не рана, а аккуратная слизистая оболочка, как во рту, интересно, для чего ее Бог заготовил, уже знал, что глаз будут удалять из помещения? Которое, кстати, совсем не круглое, а наоборот, выпуклое на донышке.
Я закрываю ладонью живой трепещущий глаз и изо всех сил таращу пустой - но тьма стоит хоть глаз коли. Еще диковинней получалось, когда пустой глаз прижмешь к стеклу (чтобы чувствовать холод бровью и щекой). Получается так, что целым смотришь, а отсутствующим как будто подглядываешь через холодную дырку в непроглядную тьму, - и какая-то одурь тебя охватывает: каким же это чудом такое море черноты может стоять прямо среди света, который ты тоже видишь своими глазами. Да, да, и наши глаза составляют неразрывное Единство. И если они видят разное, мы начинаем сходить с ума.
Только это занятие и возвышало меня над буднями. Да еще я сочинял, будто взгляд одного глаза труднее выдержать, потому что в нем сосредоточивается двойная доза страсти.
Не знаю даже, с чего мне вздумалось спросить у врача, будут ли когда-нибудь пересаживать людям глаза (мне бы подошел коровий). Носитель белого халата лишь снисходительно улыбнулся, а кто-то из кривых растолковал мне окончательно:
– Ты второй береги. А один глаз ты проср...
И вдруг такое облегчение хлынуло мне в душу.... Я бросился в умывальник, ликующе повторяя одними губами: "А один глаз ты проср..., а один глаз ты проср..." Оказалось, если говорить матершинными словами, все становится совсем не драматичным, а залихватски-будничным.
В умывальнике я впервые рискнул взглянуть на неугасимую ни днем, ни ночью лампочку, гордо раскрыв глаза (второй под тампоном тоже дернул крылышками), а то раньше все трусил: вдруг она тоже взорвется. Внезапно вспомнил, что с левого глаза мне будет уже не прицелиться, и, схвативши швабру, начал вскидывать ее к левому плечу, седло к корове. И все же в университете на сдаче ГТО я таки выбил третий разряд!
В коридоре я увидел маму и прицепился к ней все с тем же - будут ли, мол, пересаживать глаза. "Тогда я отдам тебе свой," - проникновенно ответила мама.
Трагическая серьезность - от нее-то я и старался улизнуть. Но все же бегло примерился к маминому глазу: у нее он темней моего, хотя на худой конец сойдет, но только все это сентиментальная чушь, настоящий мой глаз - это телевизор (народная анестезия!).
И вот они рассыпаны передо мной щедрой рукой Всевышнего, как ракушки на морском берегу: глаза, глаза, глаза... Синие, серые, карие, черные или лазурные, как бирюза... Или совсем белые, налитые яростью и водкой. Если глаз твой тебя соблазняет...