Во имя любви к воину

В СМИ у нас был настоящий триумф. Иностранные журналисты интересовались нами, и афганцы тоже. Статья, прочитанная в афганской газете, побудила англичанку Полли Хайман зайти к нам, когда она была проездом в Кабуле. «Нужна ли вам квалифицированная помощь?» — спросила она, улыбнувшись. Предложение было незамедлительно принято. Полли помогала мне в обучении, и я поняла, какое это счастье — работать с человеком, который настроен с тобой на одну волну и глубоко уважает традиции афганского общества, эту высшую ценность. В один из августовских дней повидать меня пришел Зубайр. Он покинул Панджшир и обосновался с молодой женой в Кабуле в надежде найти работу, как многие другие. Он попросил: «Брижитт, окажи мне услугу. Не для меня, а для девушки, которая недоедает. Ее семья очень бедна… Ты можешь взять ее на свои курсы?» Я сказала «да», не раздумывая, — нас связывало столько воспоминаний. Он помялся и после колебаний сказал: «Она — инвалид, хромает. Ее нога была искалечена реактивным снарядом во время гражданской войны».

— Ничего, посмотрим. Если она недостаточно проворна, чтобы передвигаться и снимать, она может стать прекрасным монтажером.

На следующий день, когда я вела урок, вошел Зубайр. За ним стоял призрак, одетый в черное, каких десятками можно встретить на улицах Кабула. Этот еще и прихрамывал. С платком, натянутым на лоб до бровей, с зеленоватым лицом, горбатым носом, с испещренной кожей — да уж, природа не побаловала это бедное создание. Но что поражало в ней, так это отсутствие жизненной искры, полное неверие в себя, отсутствие всякой надежды. Гуль Макай, так ее звали, пряталась за спиной Зубайра. Я догадывалась, что она мечтала исчезнуть из нашего поля зрения по мановению волшебной палочки. Передо мной была девушка 22 лет, растерзанная несчастьем. Надо было ее ободрить, помешать закрыться еще больше. Я улыбнулась. Она бросила на меня взгляд, но потом он устремился куда-то за мое плечо. Еле слышным голосом она объяснила, что шила одежду для Красного Креста. После смерти отца она стала старшей в семье, но тех нескольких афгани, которые она зарабатывала, было недостаточно, чтобы прокормить семью. Гуль не отвечала ни одному критерию, с которыми я подходила к своим ученицам, но у меня не хватило решимости ее отослать. Вскоре я об этом пожалела. Другие мои ученицы заряжали меня энергией благодаря своей необузданной силе, которая мне так в них нравилась. С Гуль же все было наоборот. Она находилась среди нас, пунктуальная и безразличная, отказываясь подпустить к себе поближе, раскрыться, не позволяя донести до нее те понятия, которые мне хотелось бы вложить в нее. Словно все это было ей не нужно. Как если бы она спряталась в темном уголке, закрыв на замок все входы и выходы.

Однажды, окончательно выбившись из сил, я оставила группу работать самостоятельно и уединилась с Гуль в крошечном бюро, чтобы поставить точки над i. Я устроилась в кресле, она села напротив; в ее глазах была паника, но лицо оставалось неподвижным. Скрестив руки, наклонившись к ней, я не отрывала от нее взгляда. Моя роль заключалась также и в том, чтобы устранять от процесса людей, у которых не было призвания. У Гуль не было никакого призвания, или же она его умело прятала, или была здесь, просто потому что ее привели. Мне надо было быть жесткой. Я сказала твердым голосом: «Тебе дали шанс выкарабкаться, твой день настал. Но, вместо того чтобы работать как каторжная, ты закрываешься и пасуешь. Это касается тебя, Гуль, речь идет о твоей жизни, не о моей. И только ты сама должна принимать решения». Мне показалось, что ее лицо дрогнуло, но она равнодушно сказала, что постарается.

В тот вечер мы отдыхали все вместе в холле, болтали, и я воспользовалась случаем, чтобы поговорить о Гуль с Полли. Она сказала: «Я не понимаю, как ты вообще ее приняла. Она ничего не делает, наши усилия тщетны…» Я колебалась. Была опасность принять поспешное решение, а мне больше всего не хотелось равнодушно отослать Гуль обратно в ад, из которого она уже не выйдет. Я вздохнула: «Эта девушка устала от жизни. Ты не думаешь, что и мы бы устали, если бы каждый день искали пропитание, не находя его?» Но Полли настаивала: «Я уверяю тебя, ее надо выгнать, она расходует нашу энергию напрасно…» Но я приняла решение: «Мы оставляем ее. Это для меня дело чести. Поверь, Полли, если из этой девушки что-нибудь получится, мы поймем, что поступили правильно».

Мы убрали в помещениях так, что все блестело, освободили класс от лишнего оборудования и поставили стулья в ряд. Я ждала родителей своих учениц, так что не должно было быть ни одного упрека по поводу порядка. И они пришли — отцы, братья, старшие сестры: шумя, приветствуя друг друга, устраиваясь на своих местах. Женщины чуть в сторонке, согласно обычаю. Я знала всех, так как принимала их приглашения выпить чашку чая, когда провожала до дома их детей. Я собрала их по важному поводу: я хотела, чтобы их дочери участвовали в значительном проекте — делали репортажи по всей стране.

За исключением Джамили, все ученицы в юности были лишены телевидения. Они не знали, какова была их страна, большинство не выезжали из Кабула. Наша организация только что получила деньги от «Asia Foundation» для создания фильма, основанного на свидетельствах женщин. Одна афганка из диаспоры — Шаиста Вахаб — должна была приехать из США, чтобы взять интервью. Эта была прекрасная возможность взять с собой девочек. Речь шла о том, чтобы не снимать, а именно наблюдать за тем, как работает Шаиста, за ее манерой вести беседу. Я надеялась также, что эти создания, шумные и подвижные, научатся слушать: этого качества им очень недоставало. Работа была рассчитана на несколько месяцев. Маленькими группами мы должны были поехать в Бамиан, Герат, Джелалабад и Бадахшан. Путешествие было рискованным — дороги небезопасны. Мои ученицы должны будут работать без чадры, и, безусловно, им придется разговаривать с незнакомыми мужчинами, смотреть им в глаза. Все это было невозможно без согласия родителей.

Некоторые будут противиться, я это знала. Отец Джамили был муллой, и мне казалось, что его будет сложнее всего убедить. Он погладил свою аккуратную бороду и подождал, пока установится тишина, чтобы сказать слово: «Исламские тексты гласят, что женщины не могут покидать город без своего махрама [10] . Если наши дочери поедут в провинцию с вами, это будет ошибкой в отношении нашей религии». Начались дебаты. Я уверяла, что эти путешествия не содержат риска, что я буду тщательно следить за девочками, как настоящая мать. Разве хоть раз они могли пожаловаться на мое отношение к ним или на мои решения?! Мне было странно слышать такие слова от муллы, который, прежде всего, был любящим отцом, желавшим счастья своей дочери.

10

Махрам — официальный охранник.

Другие же сразу выступили сторонниками поездки. Отец Мерхии, например, с тех пор как она стала посещать курсы, отражал бесчисленные атаки родни. «Нехорошо, когда девушка ходит с камерой, это не в наших традициях», — упрекали его родственники. Традиции, не традиции, но он видел, как его малышка растила братьев и сестер, он никогда не думал, что ребенок на такое способен. И он восстал против своего клана: «Я не вижу никакой проблемы, Мерхия — моя дочь, ответственность за нее на мне, а не на вас. Ее будущее вас не касается». Он рассказал внимательно слушавшей аудитории, насколько он горд, что его маленькая Мерхия сможет стать журналистом и показать всему миру их страну, забытую на многие годы. Нет, он не думал, что поездки испортят ее. И он дал согласие с ободряющей улыбкой.

Для остальных я приберегла аргумент, который не должен был оставить их равнодушными: «Знайте, что те, кто не получит вашего разрешения, должны будут прекратить обучение. Это бессмысленно, если они не могут покинуть учебные корпуса. Как же они могут думать о настоящих репортажах?» Я надеялась, что возможность потери 100 долларов, которые заметно пополняли семейный бюджет, убедит кое-кого из родственников. И все же три семьи не пошли наперекор общественному мнению и отказались. Мне было жалко тех моих учениц. Я даже не пыталась представить их будущее, далекое от той свободы, к которой они стремились.

Путь до Бамиана, первого пункта нашей поездки, трудно было назвать приятным. Десять часов мы тащились по отвратительной дороге. Афганцы уже напрочь забыли, что такое асфальт. Аскар, наш шофер, виртуозно «вальсировал» между выбоинами, воронками от артиллерийских снарядов и головокружительными оврагами. Кроме того, не следовало забывать о противопехотных минах, установленных здесь повсюду. Процесс разминирования уже начался, и власти требовали ставить специальные знаки, указывающие на участки, свободные от мин. Маленькие пирамиды из белых камней означали: «Смелее, территория очищена!» А красные таблички свидетельствовали об опасности — еще не разминированной зоне. Езда по Афганистану требовала невероятного таланта.

Для съемок первого интервью Шаисты я выбрала Нилаб и Джамилю. Как и они, я открывала для себя афганскую провинцию. Но гораздо больше живописных пейзажей меня увлекал спектакль, который я наблюдала, глядя на своих учениц. Я видела, как их поведение менялось на глазах, как освобождались они от привычных установок. На первой остановке в деревне они не решились выйти из машины. Шофер принес им чай в салон, откуда они в полной тишине наблюдали за восходом солнца. Во время второй остановки солнце так накалило машину, что им захотелось немного размять ноги. Я проверила, чтобы их платки были на месте, и мы направились в чайхану [11] . Можно было подумать, что мы попали в кукольный домик с его старинными эмалированными чайниками, расставленными в ряд на крошечной деревянной этажерке. Здесь царил приятный запах горящих поленьев и жареных яиц. Мы умирали от голода. Наше появление не прошло незамеченным — все посетители резко замолчали. Хозяин проводил нас в маленькую комнатку, где на нас не будут пялиться мужчины, которых мы так поразили. Оставив обувь у порога, мы вошли. Девочки говорили мало, взволнованные и озабоченные тем, чтобы не совершить какую-нибудь оплошность, которая могла бросить тень на их репутацию.

11

Чайный дом, ресторан, они размещаются на обочинах дороги и в каждой деревне.