Во имя твоё

Несколько шагов они прошли в молчании, потом Рено спросил:

– А тебе-то зачем в Рим? Неужто святейшему папе хочешь предстать?

– Не-е!.. То нам невместно. Иду на поклонение по обету за чудесное исцеление от холеры…

– Одного в толк не возьму, – перебил Рено, – кто будет кормить твою чудесно исцелившуюся семью, пока ты замаливаешь грехи?

– Так то ж не я! То ясновельможный пан Стародубенский исцелился! Пока хворал – обет дал, пешком в Рим сходить, а как поднялся, то и помстилось ему, что для такого дела холопей вполне достаточно. А я вдовый и панской воле мне противиться не можно. К тому же грехов на душе меньше останется, когда за чужие дела пострадаешь. В Риме и за себя помолиться можно.

С каждым поворотом дороги лес редел, все чаще попадались деревеньки, окруженные заброшенными полями. Жителей вовсе не было видно.

– Хлеба мало уродилось, – заметил Казимир, – всем бы ни за что не прокормиться, так господь мор послал и подравнял народушко по хлебу. Теперь, кто жив остался, сыт будет.

Дорога вышла к реке и потянулась берегом. Рено остановился, тревожно огляделся и потянул носом воздух. Ветром несло сильный запах гари, острый аромат горящей смолы неприятно щекотал ноздри.

– Никак лес горит, – сказал Рено.

– Нет, – Казимир покачал головой. – То город. Поветрия берегутся. Я таких уж сколько видел, никого в стены не пускают, у ворот костры палят. Только все одно получается, захочет господь, так черная смерть и через костры пролезет. А все ж, молодцы, лучше хоть что-то делать, чем так смерти ждать. Я еще в наших краях раз прибился к двум школярам, вместе от лихого человека легче оборониться. Вот они идут и все-то друг с дружкой лаются. Один говорит, что мор идет от заразы, и потому надо беречься людей и нюхать уксус. А другой ему, что мор от миазма, значит, надо беречься плохого воздуха и нюхать цитрус. Первый озлился и давай латинскими словами говорить, а второй еще хлеще: и на латинском, и на каком-то другом, может по-жидовски. Кричали, покуда не подрались. Так я и не спознал, отчего черная смерть приключается. Только, думаю, людям то знать вовсе без надобности. Зараза ли, миазма – в огне все сгорит. Вот и жгут у ворот высокие костры, а когда кто с чумных мест идет, то в город отнюдь не пускают, а прямо на дороге из самострелов спать кладут. Пойдем-ка, кум Рено дальше кустами.

Они свернули с дороги, пройдя немного, вышли к городу. Город стоял на берегу реки, которая плавно огибала его с двух сторон. Приземистые стены и полоски рвов защищали город с суши. За стеной плотно кучились дома, взлетали к небу стрельчатые арки церквей. Звонили колокола.

Рено перекрестился на звук.

– Как давно в церкви не бывал, – сказал он, повернувшись к Казимиру.

Тот мелко крестился, глядя в синеющую даль. Шапку он держал в левой руке, но Рено почудилось, что он и не снимал ее, такие свалявшиеся, запутанные, грязные волосы росли у него на голове.

– Казимир, – позвал Рено, – что у тебя с волосьями?

Казимир поднял руку, с трудом загнал пальцы в перепутанный сальный клубок и равнодушно ответил:

– Да ничего. Немножко колтун одолел. В нашей деревне половина народу так ходит. Мы ж не паны ясновельможные, чтобы гребнями чесаться. Вот у пана так нарочно девка заведена. Днем она его чешет, ночью – тешит. А мы по-простому.

– Больно страшно-то, – признался Рено.

– Привыкнешь, – пообещал Казимир. – Так оно лучше. Тепло и в дождь не промокает.

* * *

Чужой южный город непривычно широко раскинулся среди холмов. Крепость стояла отдельно от города, и домам не приходилось тесниться под защитой ее стен. Сам же город закрывался валом, протянувшимся от одного здания к другому. Башнями этому сооружению служили необычно низкие церкви, дворцы с плоскими крышами и даже чудовищной величины ворота, построенные, как сказали Рено, еще до рождества Христова.

Но ни одно из этих чудес не могло развлечь опечаленного Рено. В его ушах еще звучал орган, слышались латинские фразы заупокойной мессы, перед глазами двигались фигуры священников, и стоял открытый гроб, в котором лежал Казимир.

Происшедшее никак не укладывалось в голове Рено. Они с Казимиром благополучно перевалили через горы к этому городу, где никто не подозревал об ужасах, царящих по ту сторону хребта. Правда, и здесь жили не сытно, а болели часто, но не было ни голода, ни чумы. Вечерами люди на улицах пели и смеялись. Их говор казался Рено родным, хотя Казимир утверждал, что это какой-то новый язык, еще непонятнее, чем прежде.

Первый день они провели, осматривая город и заходя помолиться во все попадающиеся церкви. На второй день решили искать работу. Деньги у них кончились, а идти прося милостыню или просто подбирая, что плохо лежит, как они делали в опустошенных местах, было нехорошо и опасно. Правда, у Рено оставалось зашитое в куртку золото, но он не мог тратить его. Это была цена Ренаты, он шел выкупать ее.

Работы найти не удалось. По старой привычке они ночевали за городом, забившись в придорожные кусты, а когда утром вошли в город, их окружили вооруженные люди и, направив в грудь Казимиру арбалеты, приказали остановиться. Казимир не понимал, что ему говорят, и Рено пришлось объяснять. Арестовавшие их люди почему-то очень боялись Казимира и шли на почтительном расстоянии, держа заряженные арбалеты наготове.

Их привели в просторный зал, напоминавший церковь. Сходство еще усилилось, когда явилось несколько господ в длинных мантиях и принялись с важным видом переговариваться на непонятной Рено латыни. Рено, слыхавший от Казимира о любви ученых к бесконечным диспутам, приготовился к длительному ожиданию, но собравшиеся удивительно быстро пришли к единому выводу и объявили, что Казимир болен проказой.

Рено был так поражен, что даже не разъяснил другу, в чем его обвиняют.

– Не может того быть! – воскликнул он громко и так уверенно, что его стали слушать. – Что я прокаженных не видел? Они в балахонах белых и с колокольчиками. Говорят, у них пальцы отваливаются, кожа с живых слезает, а Казимир вон какой здоровый! Ну не понимает по-вашему, так не всем же понимать. – Рено вдруг смутился, сообразив, что не годится ему, мужику и беглому крепостному, спорить с важными господами.

Однако, господа были скорее удивлены, чем разгневаны, и один из них снизошел до того, чтобы человеческими словами сказать Рено:

– Представленный на наше рассмотрение пациент страдает самой опасной и заразительной формой проказы, именуемой lepra polonika. Если взглянуть на его голову, то можно увидеть устрашающего вида коросту, образованную из волос и мозгового вещества. Черепная коробка у пациента расплавлена, мозг изливается наружу через обширные и многочисленные язвы. Так учат нас многие великие наставники.

Казимир, когда Рено пересказал эту речь, был совершенно уничтожен. Он покорно шел, куда ему указывали, и только поминутно восклицал, запустив пальцы в колтун:

– Вот же голова, целая! У нас полдеревни таких!

Казимира привели в собор, заставили лечь в приготовленный гроб. Зазвучал орган, началась заупокойная месса. Люди, заходившие в церковь, в испуге смотрели, как отпевают живого человека. Казимир лежал, даже не пытаясь пошевелиться, и только временами постанывал:

– Иезус, Мария! За что же? Целая голова-то!

Священник тоже пугался Казимира и спешил поскорее закончить обряд. Он подал знак, четверо крючников подняли гроб на длинные палки и понесли на кладбище. Рено бежал за ними, страшась, что сейчас Казимира живьем закопают в могилу.