Во славу русскую

С тех пор прошло некоторое время; с Аграфеной Юрьевной, упомянутой в последнем разговоре с Демидовым, Паскевич познакомился в студёной январской Москве тридцать второго года, когда столицу накрыл похоронный траур. Первый премьер-министр обновлённой Руси не вставал несколько месяцев и скончался от апоплексического удара.

Вначале фельдмаршалу показали её издали. Графиня, в строгом чёрном убранстве по мужу и по Демидову, показалась фельдмаршалу… он затруднился бы выразить своё первое впечатление.

Новый русский двор, где родовитый княжеский бомонд изрядно разбавлен простецкими купеческими лицами, не обделён был и красавицами, в том числе более юными, нежели вдова Руцкого. Наверное, в восприятии её облика сказалась легенда. Барышня из родовитой семьи, бежавшей из-под Смоленска в двенадцатом от французов, не ждала русской победы в праздном ничегонеделании, а доброй волей выбрала стезю сестры милосердия, меняла повязки в военном госпитале на гангренозных ранах. Говорят — десятки офицеров выходила, возвращала к жизни безнадёжных, приговорённых умереть или влачить жалкое инвалидное существование. Её руку просили самые блестящие молодые люди, поправившие здоровье благодаря стараниям сестры Аграфены. Но она отказывалась от выгодных партий, потому что сердце было отдано Руцкому, на тот момент — всего лишь бастарду польского шляхтича. После войны графиня основала с мужем госпиталь в далёком заокеанском Нью-Йорке, по возвращении в Москву патронировала женские фельдшерские курсы… Это была воистину великая женщина, сохранившая особый интеллигентный шарм, не присущий светским пустышкам.

Пушкин, известный ценитель прекрасного пола, отмечал её весьма и весьма. Она не терялась в Георгиевском дворце, заполненном тысячами чёрных траурных фигур, средь которых краснели красные мундиры внутренней стражи.

Вдова коротко поздоровалась с поэтами, образовавшими малый кружок.

— Аграфена Юрьевна, ангел вы наш! — Пушкин поцеловал кончики её пальцев через перчатку. — Как же давно не имел я счастья видеться с вами.

— Несчастье помогло, Александр Сергеевич.

— Увы… Смерть отделяет от усопшего, но соединяет оплакивающих, — поэт вдруг изменил тональность, отбросив соблазняющие нотки в виду приближения другой привлекательной дамы слишком высокого для него роста. — Познакомьтесь же, это Наталья Николаевна, mon 'etoile (8).

(8) Моя звезда (фр.)

Супруга поэта опустила глаза и поклонилась. Учтивость и редкая красота её были особенными. Оттого не удивительны слова мужа, повторённые им не единожды: «Я женат — и счастлив; одно желание моё, чтоб ничего в жизни моей не изменилось — лучшего не дождусь».

С улыбкой, адресованной жене, что неуместно было в дни траура, поэт не сразу опомнился: не престало показывать семейное счастье перед женщиной, чей семейный очаг безвозвратно разрушен войной.

— Скорблю вместе с вами, Аграфена Юрьевна. Платон Сергеевич… им мы все настолько обязаны, хоть не сразу поняли, не отблагодарили в полной мере. Кем был бы наш дорогой усопший Павел Николаевич без Руцкого? Только преуспевающим заводчиком. Поверьте, Платон Сергеевич мной уважаем был как никто другой.

— Да, Александр Сергеевич. Он любил вас. И Павел Николаевич не менее. Знаете, что сказал мой муж, отправляя Строганова в ссылку? Что вы один всего нашего поколения стоите! За спасение Пушкина от Бенкендорфа Строганов не подлежал более суровой каре.

Поэты насупились. Как ни талантлив, ни именит Пушкин, однако же и меру надо знать. Были и крупнее стихотворцы, тот же Кукольник. Да и среди присутствующих…

— Александр, вы на Кавказ ездили, в Крым, с Паскевичем знакомы. Не могли бы меня представить? Возможно, он один из последних… — Аграфена Юрьевна извлекла кружевной платочек и промокнула уголок глаза. — Из последних, кто говорил с Платоном пред тем злосчастным десантом.

— Непременно. Да вот он!

Пока вдова под руку с поэтом лавировала между вельмож, иностранных послов и купеческой братии, Наталия Николавна с неудовольствием ощутила, что оставлена одна, а муж, минуту назад величавший её «мой звездой» и «моей судьбой», упорхнул, увлекаемый пусть и не первой свежести, но ещё достаточно грозной светской львицей.

Тут как раз Василий Андреевич Жуковский принялся вполголоса и печально декламировать заготовленную поэму «На смерть Павла Николаевича Демидова». После пышного вступления он перекатился к заслугам покойного по свержению республиканской диктатуры.

Всё бранью вспыхнуло, всё кинулось к мечам,

И грозно в бой пошла с Насилием Свобода!

Тогда явилось всё величие народа,

Спасающего трон и святость алтаря.

Голос придворного рифмоплёта пропал за спиной, а Руцкая оказалась перед высоким мужчиной импозантной наружности, круглым малороссийским лицом, которому невероятно шёл роскошный фельдмаршальский мундир.

— Для меня это большая честь, Аграфена Юрьевна, — произнёс тот после рекомендации Пушкина. — А потеря Платона Сергеевича — огромная утрата. Поверьте, по пути к Крыму мы не раз договаривались, как закончится война — навещу вас, или вы удостоите вниманием мой гомельский дворец. Познакомил бы вас с супругой Елизаветой Алексевной…

Голос Паскевича дрогнул. Руцкая заметила это не без удивления. Военные обычно сдержаны в эмоциях, а муж не был близким другом фельдмаршала. Оказалось, скорбит он не по сослуживцу.

— Увы, и Елизавета Алексеевна нас покинула. Год слишком богат был на утраты.

— Простите. Примите мои…

— Принимаю, Аграфена Юрьевна, и кому как не вам понять тяжесть потери у другого, только что встретив свою боль. Вероятно, вы желали услышать о последних днях Платона Сергеевича?

— Если это возможно.

— От чего же! Безусловно. Однако здесь, право, неудобно. Вы задержитесь в Москве после похорон?

Руцкая чуть склонила голову.

— Буду рада видеть вас у себя, Иван Фёдорович.

Она сдала гордость русской поэзии на руки Наталье Николаевне, а Жуковский, наконец, добрался до финальной части своего опуса, посвящённого усопшему.

Пришла Судьба, свирепый истребитель,

И вдруг следов твоих уж не нашли:

Прекрасное погибло в пышном цвете...

Таков удел прекрасного на свете!

На похоронах не аплодируют, да и стоявшие вокруг поэты не излучали восторга. Но промолчали, один лишь беспардонный Пушкин не удержался.

— Замечательно сочиняете, Василий Андреевич, только несколько одинаково, pardon. Смею заметить, муза весьма вдохновляет вас лишь в дни имперских празднеств и печалей.

Огорчённый намёком на избыток придворной лести, Жуковский, негодуя, воскликнул:

— Как же вы судить можете, Александр Сергеевич! Вы середину не слышали.

Пушкин чуть улыбнулся, не желая громко насмехаться в траурной зале. Он не сомневался, что середина сочинения ничуть не отличается от финала, где жирный и опустившийся Демидов дважды обозван «прекрасным».

Впрочем, о человеке нужно судить по его делам, внешность и дурные манеры меньшее значат. Аграфена Юрьевна не раз слышала от Платона Сергеевича: премьер-купец был, наверно, одним из лучших российских державных мужей. И правда, он за отпущенный ему недолгий час смог наладить государственные дела, оставшиеся после фюрера в совершенном хаосе, вернул стране уважение соседей, а развитие железного и парового промысла вывело обычно отсталую Русь чуть ли не вровень с Британией. Да, Демидов отличался редким сладострастием, пустился во все тяжкие, отвергнутый и Шишковой-Строгановой, и Шарлоттой, страдал обжорством, последний год — неумеренной тягой к крепкому вину. Столь любовно пополняемая им казна, результат благих начинаний, хорошо и опустошалась, особенно на железнодорожное строительство, отчего демидовские предприятия пережили расцвет прямо-таки сказочный. Графское достоинство не привило ему до конца правил этикета, и до самой смерти Павел Николаевич был куда больше похож на уральского заводчика и поволжского купца, нежели на первое лицо в правительстве державы.