Во спасение нас, пропащих
Шрифт:
– Дьявол, – ворчит 5. – И артроз – это артроз. Ни с чем не спутать.
Друзья мои смеются, но они не понимают, что большего говорить и не нужно. Они не догадываются, что тот, кто ищет чистую, обыкновенную правду, найдет ее в самом коротком ответе.
Слова обманчивы, как отбойные течения, а речь, какой бы глубокой и длинной она не была – не может передать сути, ибо речь – не более, чем искаженное воспроизведение внутренних переживаний. Мне не нужны признания и откровения, я прекрасно вижу, ужасно чувствую каждого в этом мрачном подвале
1 сидит прямо,
редкие зубы 5 сжаты до боли в деснах, тревога за близких пронзает насквозь
17, точно обреченный на повешение, улыбается одними губами
исцарапанные пальцы 20 быстро перебирают деревянную фигурку кота
303 обнимает себя руками, теряется и тонет в своих страхах
Я читаю их.
Глаза, морщинки, движения плеч.
Ритмы дыхания говорят о скорости сердцебиения, скорость сердцебиения меняется в зависимости от мыслей.
Этого достаточно, чтобы разгадать главную загадку последних дней: среди нас нет того, кто был бы уверен, что после побега жизнь наладится.
303
Выдыхаю. Заставляю себя прислушаться к разговору.
– …. воплощение гуманности, – полушутя-полусерьезно излагает 17. – Душа и сердце нашей небольшой компании. Если бы 5 жил в старые времена, то он бы, наверняка, по утрам ходил на демонстрации в поддержку голодных африканских детишек, а вечерами, после утомительного дня – приносил бы бездомную животину в дом.
– Разве всю свою жизнь он занимается не тем же самым? – справедливо замечает 1.
– Довольно сочинять, – позабыв на время о своих суставах, усмехается 5. – Демонстрации я не посещал.
– Но меня ты спас, – неестественно высоким голосом произношу я. – Подобрал у ворот лагеря. Как раненную животину. Что бы со мной сделали другие заключенные, если бы не ты?
И почему мне вдруг захотелось заговорить? Разве это не рискованно – расточать благодарность, когда от гибели нас отделяет всего лишь потолок и пара дверей? Накликать беду речью, которую непременно выдают перед концом?
– Я ведь на ногах стоять не могла, – продолжаю я, точь-в-точь как 17, не контролируя словоизвержение. – Говорить не могла. Плакать не могла. После охотников-то… Ты нёс меня на руках. Сказал, что всё будет хорошо. А если не хорошо, то по крайней мере – не хуже. Вернул мне веру в то, что доброта не исчезла из мира, что есть ещё люди, достойные называться людьми.
– Бедная, бедная девочка… – шепчет 5, темнея лицом. – Каждого бы из них застрелил. Видит небо.
– Твари, – рычит 17. – Ублюдки. Насильники.
– Тише, тише, милый, – дотрагиваюсь я до его локтя.
Кожа у 17 горячая, как и сердце. Ничуть не стесняясь взглядов друзей, он целует мою истерзанную кирпичами руку. Я невольно улыбаюсь: с какой быстротой и легкостью у него получается меня успокоить!
– Это моя вина, – сообщает 744, с такой же быстротой и легкостью разрушая счастливое мгновение. – Только моя вина. И ничья больше.
Её поразительные, оленьи очи в полумраке – абсолютно угольные,
без белка и без ресниц.20
– Почему-твоя-вина-ты-чтоли-знала-303-раньше?! – от удивления у меня аж в носу засвербело. Уфффь. А я-то думал, что всё про всех выведал! И тут на тебе – открытие! Да ещё какое! Вот так и живи с людьми бок о бок, доверяй им. Особенно 5. Ведь он всё знал. По глазам вижу – знал. И молчал.
– Моя вина в том, что я не помогла тогда, когда должна была помочь, – крутит 744. – И ушла тогда, когда должна была остаться.
– А почему ты ушла?
– Потому что не могла не уйти.
– А почему не могла?
– Потому что страх был сильнее голоса совести.
– Огооо, – тяну я. – Правда? А вот 17 говорит, что ты настолько ку-ку, что уже ничего не боишься.
– Ну что за непутёвый ребенок! – смешно возмущается 5. – А ты-то, 17, чего лыбишься? Поменьше бы трепался – умнее бы выглядел.
– Умнее уже некуда, – отзывается 17.
– И всё-таки, 744, – снова набрасываюсь я с расспросами, утирая нос рукавом. – Что произошло? Я, по правде говоря, ничегошеньки не понял.
– Произошло то, что не могло не произойти, ибо каждому суждено узреть сущность свою, – очень и очень серьезная, совсем не улыбчивая, она смотрит на меня прямо как на настоящего взрослого (бррр, до чего неприятное ощущение!). – Три дня минуло с тех пор, как пал под пулями старый Город. Двадцать четыре часа – как ноги наши ступили на заброшенную землю промышленной зоны, по-кладбищенски пустынную и тихую. Там, под серым небом, среди уродливых зданий с провалившимися крышами, между ржавыми гаражами, в зарослях сухого кустарника, властвующего на безжизненных территориях, мы встретили ее. Встретили – и оставили одну, опасаясь ее преследователей.
– 303? – уточняю на всякий случай я.
– 303, – кивает 744.
Ну и ну! Теперь мне всё ясно. Точнее: ясно всё, кроме одного.
– 744, ты говоришь «мы», – с непонятной опаской произношу я. – Получается, что ты была не одна?
– Не одна.
– А с кем?
– С ним.
– Что это за – с ним? И где он?
У 744 глаза очень темные. А сейчас – ещё темнее. Темнее самой черной ночи. Или мне это чудится? Она опускает голову, будто подбородок стал весить целую тонну, и еле слышно выговаривает:
– Умер.
5
Вот оно что. Вот оно как.
Сколько приятелей, сколько случайных знакомых я похоронил – а сердце всё одно камнями придавливает. Нужно было сразу скумекать, что с ним стряслось – чай не младенец, – но в такие вещи верится с большой неохотой.
– Жаль, – охаю я. – Хорошим он был человеком.
– Ты его знал? – изумляется 17.
– Видались пару-тройку раз.
– Да что за – он?! – шепотом вопит 20, смахивая падающую на глаза чёлку. – Кто-нибудь объяснит?!