Во власти хаоса. Современники о войнах и революциях 1914–1920
Шрифт:
Много и долго дебатировавшийся на съезде вопрос о независимости Латвии нашел себе выражение в следующей резолюции съезда, опубликованной 16 января в виде декрета:
«Ввиду того, что вместе с аннулированием Брест-Литовского мирного договора, Латвия снова считается составной частью России, каковая связь была окончательно прервана лишь 25 декабря 1918 года, объявлением о признании независимости латышской советской республики, Латышское советское правительство постановляет:
Все до 25 декабря 1918 года изданные правительством российской социалистической федеративной советской республики декреты имеют силу и в границах советской республики Латвии, поскольку они не были отменены или изменены декретами и распоряжениями советского правительства Латвии…»
Теперь, облеченное
Председателем революционного трибунала был назначен печник Вилке (в переводе на русский язык – Волк), пьяница и вор-рецидивист, дюжий, рыжий, малограмотный детина, всей своей фигурой оправдывающий свою фамилию. В течение первых двух недель трибунал выносил исключительно одни только смертные приговоры. Списки приговоренных к расстрелу не публиковались, родственникам убитых не давалось никаких справок о судьбе подсудимых, какая бы то ни было защита была устранена…
В течение двух недель было убито в одной только Риге 2800 человек, по преимуществу немецких фамилий, выданных дворниками, швейцарами, кухарками, горничными, лакеями, а также по проскрипционным спискам, ведшимся местными коммунистами во время оккупации. Если в отношении какого-либо арестованного немца не было конкретного обвинительного материала, на фабрикацию которого была так искусна чрезвычайка, революционный трибунал, не желавший расставаться со своей жертвой, просто ставил отметку перед фамилией присужденного: «за 1905 год», т. е. за участие в подавлении революции в Прибалтийском крае карательными экспедициями, безразлично – участвовал ли или не участвовал имя рек в этом подавлении революции. Таких жертв «1905 года» в эти первые недели были расстреляно довольно много.
Когда нервы буржуазии были достаточно потрясены после массового убоя, тюрьмы несколько разгрузились, настала эпоха «законного» террора, причем, в числе арестованных, стали попадаться также и лица с чисто латышскими фамилиями.
Но теперь трибунал позволил себе роскошь либерализма. К защите были допущены так называемые правозаступники, вся роль которых, впрочем, сводилась к тому, что они имели возможность сообщать родственникам своих подзащитных одно и то же роковое слово – «расстрелян». К суду стали вызываться свидетели, но так как десятка полтора таких свидетелей, говоривших в пользу подсудимых, были признаны «сообщниками» и затем тоже расстреляны, то охотников в свидетели больше не находилось и, таким образом, этот «либерализм» трибунала не принес никакой пользы подсудимым.
Списки расстрелянных, с указанием их преступлений, хотя и неполные, стали регулярно помещаться в официозе Правительства: «Zihn'e» и «Нашей Правде»…
Но всех этих жестокостей правительству было недостаточно. Для нового потрясения нервов буржуазии была назначена контрибуция в такой умопомрачительной сумме, что если бы продать всю движимость и недвижимость буржуазной Риги, то вырученной суммы далеко было бы не достаточно для покрытия даже половины суммы контрибуции. Я сейчас не помню точной цифры, но сумма контрибуции выражалась каким-то восьмизначным числом. Не нужно забывать, что тогда ост-рубль еще равнялся полутора рублям царским.
Так как обложенные имущие классы Риги были не в состоянии покрыть причитающегося на долю каждого буржуа обложения, то начался настоящий и повсеместный «сухой» погром.
В течение трех-четырех недель неисчислимое количество возов развозили по советским складам комоды, шкафы, зеркала, ковры, бронзу, меха, одежду, белье, подушки, матрацы, кровати, живые растения, пианино, рояли, граммофоны, посуду и проч.
Уже через неделю не хватало ни советских складов, ни складских помещений. Чтобы несколько разгрузить амбары и склады и отделить более ценное от менее ценного, часть мебели, вещей и одежды была предложена рижским рабочим для «временного пользования». Но, к чести рижских рабочих, уже охладевших к коммунизму, любителей чужого добра среди них нашлось очень мало. Поэтому награбленное пришлось рассовывать по бесчисленным комиссариатам, отделам, управлениям
и пр. Лучшая часть вещей, мебели и одежды попала в собственность правящих советских и коммунистических верхов. Поэтому все те, кто до объявления контрибуции ходил в потрепанных шинелях и куртках, теперь щеголяли в отличных новых шубах, пальто и дорогих шапках. Любовницы, жены, сестры комиссаров ходили одетые, как на модных картинках.С течением времени вся эта «контрибуция» стала уплывать в деревню, к «серым баронам», которые за каравай хлеба, или за 2–3 фунта масла или творогу приобретали у хранителей складов целую обстановку спальни с матрацами и горой подушек.
Власть обратила внимание на расхищение складов только тогда, когда с фронта стало поступать большое количество раненых и понадобилось экстренное открытие новых госпиталей и лазаретов. Излишки, оставшиеся после оборудования лазаретов, были зачислены в «фонд натурального обмена» для отправки их в Россию и на Украину для обмена на хлеб. Едва ли не каждый день на вокзале грузилось до 20–30 вагонов отобранного у рижской буржуазии имущества. Но вещи где-то бесследно исчезали и в «натуральный обмен» на них из России не поступило буквально ни одного вагона с зерном…
Даже снабжение армии, несмотря на героические усилия комиссариата продовольствия, производилось неаккуратно, с большими перебоями, и армия жила впроголодь. Недостаток пищи, естественно, действовал угнетающе на стрелков, находившихся в России в продовольственном отношении в исключительно привилегированном положении, как наиболее ценная физическая сила коммунизма. В связи с этим понижалась боеспособность стрелков, появились случаи дезертирства, особенно в северной Лифляндии…
К началу марта положение на всех фронтах красной армии сделалось настолько неустойчивым и тревожным, а местами и критическим, что понадобился ряд срочных мобилизаций, однако не отразившихся на устойчивости фронта. В северной Лифляндии красная армия давно перешла в состояние обороны…
Наконец 2 или 3 марта победная до сего времени оперативная сводка красного штаба омрачилась первым неприятным сообщением: «В штруденском направлении, после упорного ожесточенного боя, красные войска вынуждены были оставить мызу Штрунден, что в 40 верстах юго-восточнее Либавы».
С этого времени начался перелом военного счастья для красной армии.
Следовавшие одна за другой мобилизации давали лишь пушечное мясо, требовавшее пищи и одежды, но не склонное жертвовать своей жизнью для торжества мировой революции, которая «либо будет, либо нет». С другой стороны, и стрелки, почувствовав, что война, бывшая до сих пор только приятной военной прогулкой с незначительными осложнениями, затянулась, стали томиться затяжкой и тоской по родным пенатам. Москва же, на все отчаянные крики по телеграфу о помощи деньгами, хлебом, людьми, предпочитала, вместо помощи, делать телеграфные же начальнические выговоры, требовала подтянуть красных стрелков, рекомендуя упразднить уже ликвидированные в русской красной армии солдатские комитеты, ввести командным языком русский язык и проч.
Натянутость взаимоотношений между красной Москвой и красной Ригой, по мере того, как латышское правительство, не получая военной поддержки от Москвы, проникалось сепаратизмом, – стала еще резче.
Первая острая размолвка произошла на почве выпуска латышским советским правительством собственной валюты, притеснения русских советских служащих в учреждениях, подведомственных непосредственно самой Москве (Центропленбеж, Красный Крест и др.) и по все обострявшемуся вопросу о принадлежности Латгалии. Вопреки неоднократным протестам московского советского правительства против печатания латышским правительством собственных денег, подкрепленным неоднократной присылкой достаточного количества керенок и думских, стучкино правительство все же отпечатало в марте месяце огромное количество собственных денежных знаков, так называемых «macnas scans» или, как окрестило их рижское население, «стучкины солнца», благодаря аляповатому рисунку в три краски «с восходящим солнцем советской социалистической Латвийской Республики».