Водораздел

— Скоро, глядишь, и хворост запретят собирать, — буркнул Поавила. Поглядев на изгородь, в которой под ногой Хёкки-Хуотари переломилась жердь, он добавил: — Изгородь-то совсем разваливается. И когда я только соберусь поправить ее…

Доариэ пораньше ушла с поля, чтобы успеть сварить на ужин кашу из ячменя нового урожая. Ведь зерно нужно было сначала высушить в печи, затем смолоть на ручном жернове. Когда Поавила с сыновьями вернулся с жатвы, каша стояла на столе. Каша из свежего зерна всегда считалась лакомым блюдом, но теперь она была горькая и мякинистая, какого-то зеленого цвета. Микки поморщился. Отец взглянул на него и буркнул:

— Ничего, переварится.

Была на столе и похлебка, сваренная из мяса Юоникки. Поавила принес домой мясо и шкуру подохшей коровы. Доариэ ела через силу. Она ни за что не взяла бы в рот это мясо, если бы не боялась, что муж рявкнет на нее.

Во время ужина в избу вошел Крикку-Карппа. На груди у него тускло поблескивала бляха лесника.

— Хлеб да соль! — поздоровался лесник.

— Милости просим, — ответил Поавила, откусывая мясо. Так как кровь из Юоникки вовремя не выпустили, мясо было темнее обычного и напоминало глухариное. Наверное, потому Крикку-Карппа и полюбопытствовал:

— Уж не Хуоти ли глухаря добыл?

Поавила посмотрел на Крикку-Карппу. Почему Карппу вдруг стало интересовать, что у него в печи варится? Прежде его это не касалось. Он и сам ловил силками дичь, как и все другие. Или, может, линейщики, остановившиеся у него, что-то говорили о Хуоти?

— Мне-то дела нет, кто и как охотится на птиц, по мне хоть силками, хоть еще чем-нибудь, — сказал лесник, заметив, что Поавилу всего передернуло. — Оно, конечно, запрещено, но… в мои обязанности это не входит. Мне главное, чтобы ребятишки в лесу пожар не устроили.

Выйдя из-за стола, Хуоти тут же при леснике взял с воронца пучок конского волоса и, закатав штанину, стал плести силки.

Наступила осень. Несколько дней подряд шел то дождь, то град. Однажды выпал даже снег, мокрый, тяжелый осенний снег. Но он тут же растаял, и вскоре опять установилась сухая погода, так что картофель удалось выкопать полностью и убрать в яму. Уродилось его, правда, немного. Были обмолочены и злополучные хлеба.

Поавила с женой просеивал зерно, на ветру. Ветер относил вместе с мякиной и половину ячменя, такие легкие были зерна в этом году. Темно-русая борода Поавилы от густой пыли стала сплошь серой, такой же серой, какой представлялась ему вся жизнь.

Начало уже темнеть, хотя не было еще и трех часов. Пришел из школы Хуоти. Оставив в избе потрепанную матерчатую сумку, он побежал в ригу, где вчера вечером положил печься в золу несколько картофелин. Увидев сына, Доариэ всполошилась:

— Подрался, что ли?

Хуоти не собирался ничего говорить родителям о том, что произошло в школе, но пришлось рассказать. Все равно узнают…

Наталия, та самая черноволосая девочка, которая в Ильин день приходила в дом Пульки-Поавилы просить милостыню, в школе сидела за одной партой с Иро. И по внешности и по характеру девочки были очень разными. Тонкие, плотно сжатые губы Иро свидетельствовали о том, что она унаследовала от матери строптивый характер, силу воли и настойчивость. И в голубых глазах проглядывало упрямство и своенравие. Когда она смеялась — а смеяться она любила — нельзя было не залюбоваться ее красивыми зубами, на редкость ровными и белыми. Она часто играла с мальчишками и давала сдачи, если кто-то пытался обидеть ее. Поэтому мальчишки ее и не трогали. Зато Наталию обижали часто. Внешне Наталия была привлекательнее, чем Иро: черные глаза, мягкие пухлые губы, нос прямой, тонкий… Но она была из самой бедной семьи, ходила всегда плохо одетая, улыбалась редко. Дома она играла и резвилась, а в школе даже в двери входила бочком, будто боялась кого-то, и в играх своих сверстников редко принимала участие. Дети из зажиточных домов насмехались над ней. Вот и сегодня, когда девчонки на большой перемене выбегали из класса, Ханнес подставил Наталии в дверях подножку и еще подтолкнул так, что она упала и разбила в кровь губу. Девочка не посмела даже заплакать. Закрыла уголком платка рассеченную губу и, всхлипывая, убежала. Брат Наталии Пекка, невысокий, спокойный и молчаливый паренек, схватил лежавшую возле поленницы палку и ударил Ханнеса:

— Лопоухий!

Уши у Ханнеса, действительно, торчали, как лопухи. Они, казалось, еще больше оттопырились, когда он кинулся на Пекку. Хуоти вмешался в драку и так дал Ханнесу по носу, что…

— А-вой-вой, щенки, — заохала мать, хотя Хуоти и не сказал, что у Ханнеса из носа брызнула кровь.

Отец тоже хотел было что-то сказать, но замолчал, увидев, что из избы Хилиппы вышел Ханнес в сопровождении какого-то финна в пенсне. Это был тот самый магистр, который летом приходил к Мавре.

Из Пирттиярви магистр тогда отправился, как он сам сказал Хилиппе, «поплавать по водам Виэны, походить по песенному краю». За это время он побывал в Вуонинене, Ювялахти, Энонсу, на реке Кеми и, заглянув на обратном пути к Малахвиэнену, направлялся теперь на лодочный берег.

Пулька-Поавила издали узнал в магистре сына купца из Каяни и поспешил скрыться в риге: ему не хотелось встречаться с этим человеком. Когда он вышел из риги, магистр уже сидел в лодке, которая быстро удалялась к Весанниеми. Вскоре лодка скрылась за мысом.

Ханнес перевез гостя через озеро. Выйдя на берег, финн дал Ханнесу марку и пошел по узенькой тропинке к границе. Во внутреннем кармане пиджака у магистра лежала записная книжка. Были среди записей дорожных впечатлений и такие строки:

«По реке Кеми уплывают к морю вековые леса беломорской Карелии. В наших краях редко увидишь такой прекрасный лес. Тоньше десятидюймовых бревен почти не встречается, а толще — сколько угодно…

…Особенно неприятно то, что в этом песенном крае, даже при дружелюбном отношении местных жителей к чужеземцу сквозит какая-то настороженность, недоверчивость, горечь от воспоминаний о прежних временах набегов, так что, путешествуя здесь, никогда не чувствуешь себя спокойно…

В Ухте ко мне приходил урядник и проверил паспорт. Оказывается, кто-то из хозяев донес на меня: я, мол, фотографирую и составляю карту, по которой враг может прийти сюда.

В Вуоккиниеми я заходил к своему бывшему другу Юрки Липкину, говорил с ним. В его сердце всажен обоюдоострый клинок…»

Через несколько дней после отъезда магистра в деревне неожиданно появился тот самый Юрки Липкин, о котором магистр писал столь образно в своем дневнике. Когда-то, еще в те времена, когда Липкин ходил коробейником, магистр, видимо, имел повод считать его своим другом. Но потом Юрки переменился: он не мог простить обиды, нанесенной ему ленсманом, конфисковавшим именем закона у него короб со всякими товарами. Юрки не вступил в Союз беломорских карелов, хотя ему и предлагали, отказался даже оказывать этому союзу какую-либо помощь. А когда в 1907 году по инициативе Союза началось строительство шоссейной дороги от границы к погосту, Юрки заявил, что если дорогу проведут, то он будет не по ней ходить, а по другую сторону канавы. Участок дороги примерно в полверсты был уже готов, когда русские власти запретили ее строительство. После этого уездное начальство обратило внимание на Липкина, и его, как человека грамотного, назначили волостным старшиной. На этой должности он пребывал уже немало лет. В Пирттиярви он приезжал редко. Поэтому в деревне были удивлены, когда он вдруг прискакал. Пулька-Поавила был в тот день у Хёкки-Хуотари, который шил ему пьексы. Они сидели и беседовали, как вдруг из деревни пришла жена Хуотари и сказала, что к Хилиппе верхом приехал Юрки Липкин и велел созвать мужиков на сходку.

— Наверно, налоги будет выколачивать, — проворчал Поавила.

Вскоре они услышали, как кто-то постучал палкой по стене избы: хозяина звали на сход.

Мирской избой в деревне служила изба Пульки-Поавилы, в ней и проводились сходки.

Мужики стали один за другим собираться в избе Поавилы, в ожидании начала схода рассаживались по лавкам, курили у печки и делились своими заботами и тревогами о завтрашнем дне. Крикку-Карппа сказал, что зимой начнут рубить лес на реке Колханки. Ему об этом рассказали таксаторы. Хёкка-Хуотари прошлой зимой работал со своей лошадью на лесозаготовках и знал, каково там.

— Что заработаешь, то и проешь, — махнул он рукой.

Поавила, сидевший на сложенных перед печью дровах, сплюнул между ног на пол. Ему тоже приходилось бывать на заработках в лесу, и он знал, что много там не заработаешь. Но придется пойти, ничего не поделаешь.

— А куда денешься? — вздохнул он, стряхивая пепел на шесток.

Доариэ взяла с воронца вязанье и пошла к соседке: бабам не полагается быть на сходках. Мавра тоже ушла бы, да не могла слезть с печи. Сетуя на старость, она стала перекладывать свой покойницкий наряд, лежавший наготове под изголовьем.