Водораздел

— Нет, эта почтовая марка не годится, — затряс он своей желтоватой колючей бородкой. — У нее, вишь, силы не будет. До чего дошли, деньги всякую власть потеряли. А настоящих денег у тебя нет?

Поавила достал из кармана трехкопеечный медяк и подбросил его на широкой ладони.

— Алтын годится, — обрадовался старик. — И орел есть и все как полагается. Его надо положить под угол сруба, орлом вверх.

— Нет, тоже не гожа, — решил Поавила и сунул монету обратно в карман. — Орла-то двуглавого на Руси больше нет.

Других денег у Поавилы не было. Однако, обычай требовал, чтобы под избу было положено что-то ценное. Самппа отыскал на поле колосок ячменя, вылущил из него зерна на свою сморщенную ладонь и, сняв шапку, посеял их на месте будущего дома, приговаривая:

— Что посеяно под дом, то пускай и будет в нем.

— Думаешь, от зерен прок будет? — сомневался Поавила.

— Раньше дедовские обычаи имели большую силу, — заверил старик, но на всякий случай добавил: — А как нынче — не знаю. Времена-то переменились, кх-кх. — Помолчав, пожаловался: — Настоящего курева и того не стало. Неужели придется обходиться без махорки?

— Почему? — спросил Поавила.

— Да вот Хилиппа вчера говорил, что надо бы нам с теми соседями одним хозяйством жить. — Старик кивнул в сторону границы и так закашлялся, что казалось, конца его кашлю не будет. Откашлявшись, сказал: — Да, придется курить мох, кх-кх.

Совсем замучила бедного Самппу его болезнь. В последнее время он спать мог только в полусидячем положении, опираясь спиной на сапожную доску, приставленную наискось к лавке. Обострение болезни старик объяснял тем, что не стало махорки.

— Пошли ко мне, — предложил Поавила. — У меня еще найдется немножко махорки.

Самппа поднимался в гору, опираясь на свой березовый батожок. Он весь запыхался. Поавила шел, как всегда, грузными, твердыми шагами, размышляя о том, что говорил Хилиппа своим односельчанам. Хилиппа давно вел такие разговоры, но раньше все же больше намеками, не так открыто, как в последнее время, когда в деревне стало известно о больших переменах, происшедших в России.

— Это все сергеевские затеи, — заключил Поавила, когда они подошли к избе Малахвиэнена.

— Ты о чем? — спросил старик.

— Да о том, что Хилиппа на деревне болтает.

Их деревушка была, как говорится, у черта на куличках, так что большие события, потрясшие весь мир, пока еще никак не сказались на жизни Пирттиярви. Жизнь шла так же, как и раньше: как всегда осенью, по окончании полевых работ, ходили на охоту, ловили рыбу, по-прежнему верили во всевозможных духов и в разные приметы. Новым, пожалуй, было лишь то, что мужики чаще обычного стали по вечерам собираться друг у друга, курили и гадали, как же повернутся события в большом мире и как они отразятся на их жизни.

В последнее время через Пирттиярви все чаще стали проходить какие-то подозрительные личности, одни — из-за границы, другие — к границе. На прошлой неделе тоже из Кеми пришел какой-то горбоносый человек, с большим акцентом говоривший по-русски. Он зашел в деревню, перекусил и тут же поспешил дальше, словно боялся, что его могут задержать. По деревне сразу пошли слухи. Одни говорили, что это пленный немец, сбежавший с Мурманки. Другие утверждали, что это какой-то крупный чиновник, бежавший из Петрограда. А Хилиппа рассказал, что у горбоносого с собой был полный чемодан денег и что из-за этих денег он и удрал из столицы, так как большевики, мол, отбирают деньги у всех, у кого они имеются. Спустя два дня, как горбоносый ушел за границу, с той стороны, из Каяни, пожаловал купец Сергеев и остановился, разумеется, у Хилиппы, своего старого знакомого и единомышленника. Сергеев уже много лет не бывал в родных краях. Что его теперь заставило отправиться в Ухту? Знал об этом, конечно, только Хилиппа, которому Сергеев за чашкой кофе раскрыл цель своей поездки. После того как Сергеев уехал, Хилиппа стал чаще крутить свой ус и всячески поносить Россию, в которой нет никакого порядка. Поэтому Поавила и связывал все эти разговоры Хилиппы с приездом купца Сергеева. Он знал, что Сергеев давно носится с такими идеями.

— Знаем мы, в каком месте сапог жмет, — продолжал Поавила, открывая воротню. — Мы не такие уж дураки, как думает Хилиппа. Поживем — увидим, куда приведет эта его политика.

Слово «политика» было одним из новых слов, которое мужики Пирттиярви начали в последнее время употреблять к месту и не к месту, толкуя о мировых событиях или о поступках своих односельчан.

— Да, увидим, — с угрозой в голосе повторил Поавила, входя в избу.

Дома был один Хуоти. Он сидел на чурбане перед шестком и строгал топорище. Доариэ ушла в ригу молотить зерно Хилиппы и захватила с собой Насто и Микки.

— Молотьба — дело хлебное, — заметил Срамппа-Самппа.

— Не такое уж хлебное, когда долги приходится отмолачивать, — возразил Поавила, доставая с воронца кисет. — Набей-ка свою трубку, авось легче дышать будет.

Самппа сел на скамейку у камелька и, довольный, стал набивать свою носогрейку, столь же старую, доживающую свой век, как и он сам. Поавила приоткрыл вьюшку и тоже присел на дрова, лежавшие у печки. Хотя старой Мавры уже давно не было в живых и некому было ворчать из-за курения, все же Поавила каждый раз, когда сворачивал цигарку, вспоминал недовольное ворчание матери и шел курить к шестку.

— Кх-кх! — поперхнулся Самппа с первой затяжки. — Крепкая, стерва. Видно, что… кх-кх… настоящий русский табак. Такую махорку мне, бывало, зять привозил из Архангельска. Помнишь?

— Помню, помню, — отозвался Поавила, размышляя о своем. Хёкка-Хуотари приехал вчера с погоста. С какими новостями он вернулся? Есть ли там вообще какая власть?

— Анни письмо пришло, — продолжал Самппа.

— Слышал. Она заходила к нам, — ответил Поавила, поднимая с пола топор с переломленным топорищем.

— Когда думаешь начать возить бревна? — спросил старик.

— С первым снегом думаю, — Поавила провел пальцем по лезвию топора. — Если, конечно, ничего не случится… Или как, Хуоти?

Срамппа-Самппа взял из рук Хуоти топорище.

— По топорищу мужчину узнают, — сказал он, с видом знатока разглядывая топорище. — Вот здесь еще надо с ноготок снять. А из тебя, парень, плотник, наверно, получится. Когда избу закончите, так уж я приду и по старому карельскому обычаю пожелаю счастья в новом дому, чтобы добро в нем гостило, чтобы хлебушка вдоволь было.

Холодный осенний дождь моросил вперемешку со снегом и дул такой порывистый ветер, что у Поавилы чуть не унесло шапку, когда они с Хуоти шли к Хёкке-Хуотари точить топоры.

Хёкку-Хуотари они застали лежащим на лавке с треухом под головой. Он пожаловался, что простыл во время поездки на погост. Хозяйки в избе не было, она пошла в хлев кормить коров. Иро сидела на дверной лавке и штопала чулки. Она чуть покраснела, увидев, что Хуоти сел на конец скамейки, где в первую зиму войны они однажды сидели рядышком, прижавшись друг к другу в темноте. Тогда они были еще совсем детьми. И все, что тогда было между ними, было просто детской забавой. А теперь над верхней губой Хуоти уже пробивались черные усики.