Водораздел

Сани остановились у одноэтажного желтого домика. Тизенхаузен расплатился с извозчиком и постучал в ворота. На дворе зарычала собака.

— Лорд, Лорд! — окликнул Тизенхаузен. — Это я. Не узнаешь хозяина, бродяга?

Им долго не открывали.

Неожиданный стук в ворота застал врасплох миловидную, еще молодую хозяйку дома, у которой в гостиной за накрытым столом сидели гости. Среди них был и владелец лесозавода из Сороки англичанин Стюарт. Он только что побывал на приеме у британского консула в Кеми и пришел на пирушку довольно взвинченным.

— Если ничего не изменится, я обращусь за помощью в посольство Великобритании в Петрограде. Или сожгу завод… — возбужденно грозился Стюарт.

Стюарт был полон негодования. Пытаясь заставить забастовавших рабочих приняться за погрузку корабля, пришедшего за пиломатериалами из Англии, он объявил локаут, но рабочие в ответ пригрозили, что вывезут его с территории завода на тачке.

— Успокойтесь! — уговаривала Стюарта хозяйка, наполняя его бокал. — Лучше выпейте.

— У вас изумительные руки, Мария Федоровна! — шепнул Стюарт, схватив хозяйку за руку, на которой поблескивал перстень с дорогим камнем.

— Ой! — перепугалась Мария Федоровна, услышав стук в ворота и собачий лай. — Кто же это?

Вырвав руку, она побежала открывать.

— Гриша, дорогой! Наконец-то… Как ты вырвался оттуда? — бросилась она к мужу.

Тизенхаузен представил ей своего спутника:

— Мой попутчик, прапорщик Попов… Мария Федоровна, моя жена. Надеюсь, у нас найдется место для гостя?

— Разумеется. Милости просим! — засуетилась Мария Федоровна. — Гришенька, как я тебя ждала! Слава богу!

Заглянув в гостиную, Тизенхаузен остолбенел:

— Что это значит?

Не дав ему опомниться, жена увела его в спальню.

Степан Николаевич остался в растерянности стоять у входа. Ему было неловко как за себя, так и за попутчика. Но тут из спальни вышел Тизенхаузен — его словно подменили.

— С приездом, Григорий Оттович! — бросились здороваться с ним гости, словно старые знакомые. — Очень кстати прибыли… У Марии Федоровны день рождения.

— Да, да, — подхватила хозяйка. — Неужели ты забыл?. Мне сегодня исполнилось тридцать три. Подумать только! Тридцать три! — И она вздохнула. — А ты даже не поцеловал меня.

— Голубушка ты моя! — улыбнулся Тизенхаузен и чмокнул жену в щеку.

Тизенхаузен вернулся в прихожую и снял шинель. Вытащив из кармана шинели пистолет, он положил его на полку рядом с альбомом. Он словно хотел подчеркнуть, насколько уверенно он чувствует себя в Кеми.

— Эта штука может еще пригодиться, — сказал он, испытующе взглянув на Степана Николаевича.

Степан Николаевич нахмурился.

— Почему вы не раздеваетесь? — кокетливо спросила его хозяйка. — Снимайте шинель. Выпьете рюмочку за мое здоровье. Да?

— Благодарю вас. Я, по-видимому, здесь незваный гость, — вежливо отказался Степан Николаевич.

— Вы обидите меня своим отказом, — жеманно заворковала хозяйка. — Я вас прошу… один бокал… за меня…

— Извините, я не пью. Прошу простить меня за беспокойство…

Тизенхаузен вышел проводить Степана Николаевича.

— Напрасно вы пошли за большевиками, — сказал он на крыльце. — Вы же офицер.

— Пороховой дым вылечил меня, а вас, как вижу, нет, — ответил Степан Николаевич.

В бытность свою начальником уездного военного ведомства Тизенхаузен имел привычку отвечать призывникам, жаловавшимся на свое здоровье: «Пороховой дым вылечит вашу болезнь». Он уже забыл эти свой слова и теперь, когда его попутчик напомнил их, недовольно поморщился.

— Извините, что так получилось. Я совсем забыл, что у жены сегодня день рождения, — сказал Тизенхаузен и захлопнул за Степаном Николаевичем калитку.

На улице было темно. Из трактира доносилась грустная музыка и пение. Степан Николаевич направился к гостинице, в которой он обычно останавливался, приезжая по делам в Кемь.

Утром Степан Николаевич решил побродить по городу. Не доходя до собора, он остановился перед обшитым досками двухэтажным голубым домом. В этом доме ему приходилось бывать и раньше — здесь помещалась земская управа. Теперь над входной дверью красовалась вывеска: «Кемский революционный комитет». Степан Николаевич нерешительно вошел в здание.

В приемной председателя ревкома волновались посетители: кто-то только что прошел в кабинет без очереди.

— Конечно, кто одет поприличней, того он сразу примет, — ворчала пожилая женщина, сердито поглядывая на дверь, из-за которой доносился стук пишущей машинки.

— Бедных не очень-то жалуют и при новой власти. Трижды надо в дверь войти, только потом тебя заметят. Так было раньше, так вроде и теперь, — жаловалась бедно одетая женщина с ребенком на руках.

— Городской голова! Как тут не заважничать!

— Пожил бы сам в холодном вагоне…

— Осенью, до выборов, соловьем разливался, чего только не наобещал.

— Как его фамилия? — спросил Степан Николаевич у женщины, укачивавшей ребенка.

— Алышев, — ответила она. — Попович… — Она расстегнула кофту и начала кормить ребенка. — На! На! Не реви.

Степан Николаевич немало удивился, когда дверь кабинета распахнулась и от председателя вышел Тизенхаузен в отглаженном офицерском мундире, правда, без погон. Он с важным видом прошел через приемную, даже не взглянув на сидевших у стены посетителей. Степан Николаевич поднялся с места и хотел было отправиться искать отдел народного образования, но тут дверь кабинета снова открылась и на пороге появилась Мария Федоровна. Она прищурила глаза, глядя на посетителей, словно выбирая, кого из них первым впустить к председателю ревкома.

— О, и вы здесь! — удивилась она, заметив Степана Николаевича. — Минуточку!

Через обитую войлоком и клеенкой дверь не было слышно, о чем говорили в кабинете, но вскоре Мария Федоровна вышла и любезно пригласила Степана Николаевича к Алышеву.

— Пожалуйста.

Степан Николаевич показал на других посетителей, пришедших сюда до него, но Мария Федоровна лишь капризно вскинула голову: подождут, мол.

За массивным столом, покрытым зеленым сукном, сидел невзрачный человек с нервным лицом. Приподняв очки и сощурив красноватые глаза, он ответил на приветствие Степана Николаевича и предложил ему сесть. Сунув карандаш за оттопырившееся ухо, председатель откинулся на обитую бархатом спинку кресла, словно, подчеркивая, что он и раньше сидел в этом самом кресле. Так оно и было на самом деле. В этом кресле он совсем недавно восседал как чиновник земской управы, или, как его тогда величали, «господин асессор». Алышев составлял различные проекты строительства дорог в уезде, строчил бесконечные объяснительные записки и поругивал уездное начальство, из-за скупости которого его прекрасные планы из года в год оставались на бумаге. Председатель земской управы однажды вызвал его и отчитал, назвав его планы чересчур либеральными. Алышев почувствовал себя в опале и вступил в партию эсеров. Когда же пришла весть о свержении царя, он прикрепил к груди красный шелковый бант и начал выступать на митингах, щеголяя заранее придуманными пышными фразами об ослепительной заре свободы, о социализации земли, о коалиционном правительстве из представителей всех партий, начиная от эсеров и кончая большевиками. Много ли надо было, чтобы в этом уездном городишке, населенном чахнувшими со скуки земскими чиновниками, мелкими торговцами и ремесленниками, прослыть пламенным революционером. Осенью Алышева избрали председателем ревкома.