Водораздел

Маврина могила тоже не очень расщедрилась.

— Из такого улова на зиму много рыбы не засолишь, — вздыхала мать. Улов, действительно, был никудышным. Они высадились на Кивиниеми и развесили сушиться на деревья покрытые слизью сети.

Недалеко от берега лежала груда камней. Каждый раз, когда приставали к берегу и сушили сети, Хуоти сидел на этих камнях, прислонившись спиной к стволу низкорослой сосны. Эту вросшую в землю, покрытую мягким мхом груду камней называли лопарской печью. Таких печей в окрестностях деревни было несколько. Старые люди говорили, что их построили лопари еще в те времена, когда они населяли эти места. Лопари ловили рыбу на озерах и пасли на ягельниках оленьи стада. Потом, когда откуда-то с юга пришли карелы и сожгли ягельники под пашню, лопари со своими оленями откочевали дальше, на север.

«Где же лопари живут теперь?» — подумал Хуоти, сидя на лопарской печи. О лопарях он ничего не знал. Слышал, что где-то далеко, в Оланге и Кестеньге, еще сохранились большие стада оленей, насчитывающие по нескольку тысяч голов. А у них, в Пирттиярви, оленей не осталось. Хуоти не видел еще ни разу живого оленя. Лося тоже ему не довелось видеть. Да и медведя…

Подошла мать и предложила тем временем, пока сушатся сети, нарезать веников.

Хуоти знал, что не всякая береза годится для веников. Поэтому стал искать такую, листья на которой были бы чуть-чуть шершавые, с краями, похожими на заточенные вкось зубья пилы. Около муравейника росла такая береза. Хуоти срубил ее, и мать стала срезать ножом пахучие ветки. Хуоти нашел неподалеку вторую такую же, толщиной с человеческую руку, березку. Срезая ветки, он время от времени нагибался и срывал с кочки ягоды черники, которой в этом березняке было видимо-невидимо. Такую чернику называли масляной, потому что ягоды ее блестели, словно намасленные.

Вдруг лес глухо зашумел, словно таинственно зашептался. Листья осины мелко задрожали, за ними затрепетали, зашелестели и березы.

— Дождь пойдет, — встревожилась мать. Взвалив на плечо тяжелую связку веток, она заторопилась к берегу, чтобы до дождя успеть поставить сети.

Хуоти опять взялся за весла.

Бог воды, владыка рыбы, водяной в портках просторных, ты закрой глаза у рыбы, опусти пониже шею… —

читал он слышанное от покойного деда заклинание, когда мать опускала сети в воду.

Небо затягивало тучами. Озеро, только что тихое и ясное, внезапно почернело, заволновалось.

Вдруг Доариэ и Хуоти услышали крик, донесшийся с другой стороны озера.

— Лодку просит, — сказал Хуоти, вглядываясь в противоположный берег.

Кричали как-то странно. Карелы вызывают лодку по-своему. Быстро проговорив первое слово, второе тянут так долго, что оно кажется бесконечным и, наконец, проглатывают последний звук, так что клич словно срывается с языка и волнами несется через озеро: «Дайте ло-о-о-о-о-о-о-дку!». Каждый карельский ребенок узнает этот крик и сам умеет так кричать. Но из-за озера сейчас доносился не знакомый, похожий на ауканье, зов, а отрывистый и короткий крик.

— Кто-то чужой, не по-нашему кличет, — заключила мать.

Верстах в четырех западнее Пирттиярви по гребню водораздела проходила установленная по Столбовскому миру государственная граница, разделявшая Карелию и Финляндию. Теперь и Карелия и Финляндия входили в состав великой Российской империи, и граница считалась открытой. Ходили через нее редко, но все же за многие десятилетия от границы до берега Пирттиярви была проторена узенькая тропинка. Выйдя к озеру, путник обычно зажигал смолье и криком вызывал лодку с другого берега, из деревни. Это место, называемое перевозом, особенно хорошо было видно с мыса Кивиниеми. Этой дорогой через Пирттиярви пришел в свое время в песенный край Карелии Элиас Лённрот. По этой же узкой тропе пришел теперь какой-то путник. По внешнему виду — по вечному перу, выглядывавшему из нагрудного кармана пиджака, по очкам в золотой оправе, по висевшему на поясе финскому ножу — в этом господине средних лет можно было угадать финна. В отличие от Лённрота, — врача, собирателя фольклора, чаявшего найти чудесные народные песни и глубоко, всей душой, понимавшего народную поэзию, — странного господина в пенсне влекли в эти края вовсе не варианты рун «Калевалы». Не случайно он то и дело останавливался и с восхищением разглядывал высокие могучие сосны. Выйдя к перевозу, он стал кричать лодку.

Наконец, чья-то лодка медленно выплыла из-за острова. Гребец сидел на корме, подгребая кормовым веслом.

— Петри гребет, — сказала мать и, заметив, что лодка направляется к перевозу, добавила: — Едет за путником.

С перевоза все еще доносился прерывистый крик.

Черные тучи обложили небо, и Хуоти налег на весла. Качаясь на боковой волне, лодка приближалась к устью залива. За прибрежным лесом мелькнула изба Петри, вскоре показался и Весанниеми.

В устье ветер переменился и стал подгонять лодку к берегу, где стоял их дом.

Над озером тучи вдруг разошлись и те, что были почернее, медленно поплыли налево, в сторону Ливоёки.

— Стороной пройдут, — сказала мать. — А на Ливоёки сено замочит.

Лодка вздрогнула, ткнувшись в причал.

Вытянув вместе с матерью лодку на камни, Хуоти забросил кошель за спину. Кошель был совсем легкий, на две ухи окушков да одна щучка. Сверху на кошель Хуоти положил связку веников.

Сено возле картофельника хорошо высохло на ветру, и его не надо было переворачивать. Хуоти с матерью быстро сгребли его и стали убирать в сарай. Носили на носилках из длинных жердей. Пряный запах свежего сена щекотал ноздри.

Тучи прошли мимо, и солнце палило вовсю. Деревенские мальчишки неслись вприпрыжку вниз по косогору.

— Хуо-о-о-оти! — махая шапкой, крикнул Олексей.

Вытирая пот со лба, Хуоти взглянул на мать.

— Мам, я пойду купаться.

— Ну, сходи, — разрешила мать. Она поставила носилки у стены сарая и предупредила: — Только не застрянь там на весь день. Веники надо вязать.

— Я быстренько, — заверил Хуоти и побежал к берегу. Мальчишки уже успели раздеться и забраться на камень, возле которого утопили Туйю-Матти.

Пока Хуоти купался, мать приготовила обед. Обед был не богаче завтрака. Прибавилась только заправленная ячменной мукой уха из окуней. Уху ели из одной большой глиняной миски, стоявшей посередине стола.

Когда мать пошла к полке за ложкой, Хуоти отломил кусочек корки от рыбника, испеченного из чистой муки.

— Мама, Хуоти ест корочку, — тут же заныл Микки, на всякий случай пригнувшись за край стола.

Хуоти бросил на брата сердитый взгляд.

— Хуоти своим трудом зарабатывает хлеб, — ответила мать и легонько стукнула Микки ложкой по голове.

— Я тоже репу полол, — захныкал Микки. — Отстань ты… — рявкнул он на сестренку, которая пыталась засунуть ему в рот свою соску.

Мать отломила от рыбника кусок корки и дала Микки. Сама она ела лепешку с примесью сосновой коры.

Хуоти положил ложку возле миски и встал из-за стола. «Сосновую кору приходится людям есть…» — думал он, крестясь перед иконой. Из-за иконы выглядывал краешек книги. Это была единственная книга, имевшаяся в доме Пульки-Поавилы, но не библия и не псалтырь — духовных книг в деревне не было ни у кого, кроме Хилиппы. Это была обычная школьная хрестоматия.

Хуоти знал буквы и мог по складам прочитать такие несложные фразы, как «щи да каша пища наша», хотя и не все ему в этой фразе было понятно. Что такое каша, он знал — ее варили и у них почти каждый день. А вот щи Хуоти еще никогда не приходилось пробовать, потому что в Пирттиярви не сажали капусту, как, впрочем, и другие овощи. О моркови, свекле и брюкве Хуоти вообще не слыхал. Поэтому ему было непонятно многое, о чем писалось или что было изображено на рисунках в этой книге, предназначенной для детей, живущих в более плодородных краях.