Воды любви (сборник)

– Бегите, я вас прикрою, – сказал билетер, и вынул пистолет.

– Шенкман, Шенкман, – сказал Лоринков.

– Пристрелите меня, они вас за это к себе возьмут – сказал он.

– Не вечно же вам билетами торговать? – сказал он.

– В другой раз может я вас и пристрелил бы, – сказал билетер.

– Но сейчас, объективности ради, буду защищать, – сказал он.

Лоринков покачал головой. Билетер встал на край сцены с пистолетом в одной руке и кинжалом в другой. Он выглядел как человек, который просто так не сдастся. Тем более, он так и сказал:

– Просто так я не сдамся, – сказал он.

– Теперь понятно, почему римляне так долго возились с этой вашей Масадой, – сказал Лоринков.

– Это все ваш обычный антисемитизм, – сказал обидчиво билетер.

Вдруг в зале ярко вспыхнул свет.

– Один за всех и все за одного! – раздался крик.

Это оказался не Боярский, – как подумал вначале Лоринков, – но тоже житель Санкт-Петербурга. Лоринков, глазам своим не веря, покачал головой. Ведь на сцену забежал… декоратор Левенталь! То ли девочка, то ли мальчик, – существо в телогрейке и с винтовкой – встало оно перед несчастным пьяненьким сценаристом. Уже два человека хотят спасти меня, подумал Лоринков. Невероятно, как много доброжелателей, понял вдруг он.

– Бегите, Лоринков, – велел декоратор.

Лоринков пожал плечами. Вдруг в зал забежал седой бородатый электрик, Топоров. Его в театре все боялись, потому что он мог выключить свет и часто так делал, когда ему казалось, что пьеса – говно. С появлением Лоринкова в сценарном отделе свет в зале почти перестал отключаться. Ничего не сказав Лоринкову, электрик быстро развернул на сцене декоративный, – как лишь казалось раньше, – пулемет «Максим», зарядил ленту и дал короткую очередь в сторону входа. Оттуда раздались крики боли и негодования.

– Живо, Лоринков, уходите, а мы прикроем, – велел электрик.

– Там не только «новые сценаристы», – сказал он.

– С левого фланга еще местечковая группировка из виртуальной черты оседлости атакует, – сказал он.

– Всем, ну решительно всем вы насолили, – сказал он.

– Сука, на! А вот кому благовеста одесского?! – закричал, забежав в зал мужчина в римской тоге, иудейской кипе, и православном клобуке, причем во всем одновременно, и выстрелил в электрика.

– За Глеба, за Сталина, за Морева, за Родину, за «Опенспейс»! – крикнул он.

– Ты ударишь, я выживу, – сказал хладнокровно электрик, прицеливаясь.

– Я ударю, ты выживи! – сказал он, и очередь разорвала странно одетого человека на куски.

– Да уходите же! – крикнул он Лоринкову.

– Но… – сказал Лоринков.

– Вы – будущее русской литературы, – сказали хором защитники Лоринкову.

– Уходите, мы прикроем, – сказали они.

– А я пока сыграю, – сказал декоратор, и уселся за рояль.

Заиграл что-то печальное – фальшиво и бездарно.

– У-у-у-у-у, у-у-у-у-у-у, – замычали защитники Лоринкова.

– У-у-у-у-у, у-у-у-у-у-у, – угрюмо запели они в осажденном зале, и Лоринков сразу вспомнил балет, похороны вождей и концерты классической музыки.

– Господа, что это, право? – спросил Лоринков.

– «Торжественная увертюра», Чайковский, а что, – сказал недоуменно декоратор.

– Гм, – сказал Лоринков.

– А давайте… из Мары?.. – сказал Лоринков смущенно.

– Это любимая певичка моя, Мара, – сказал он.

Декоратор поправил очки и винтовку. Заиграл из Мары.

– Отправь мне пару писем, – запели защитники зала.

– Быть может, они нужны, – пели они.

– Кто менее зависим, – пели они.

– Тот первым уйдет с войны, – пели они.

– Налей мне немного Whiskey… – пели они.

Лоринков подошел к окну. Нащупал в кармане вдруг ручку какую-то. Странно, подумал он, всегда же прошу у кого-то ручку, своих нет… Вынул. Это оказался поломанный оловянный волчок, без одной лапки… Сын когда-то просил, Лоринков купил, да вот забыл отправить, а потом волчок сломался и отправлять уже не было смысла, а выкидывать жалко, и с тех пор вот в кармане… Сунул Лоринков фигурку обратно в карман. Оглянулся. Глянул в жерла винтовок, в лицо направленных. Иуды-декоратор и электрик оружие свое на драматурга развернули.

– А ведь, Лоринков, давно вас прикопать пора… – сказал электрик.

– Гордый больно… залупаетесь все время… – сказал он с ненавистью.

– Еще и мужик, сразу видно, – с болью сказало то ли мужчина, то ли женщина декоратор.

Забежали в зал атакующие… Липким комком дождевых червей копоишились «новые реалисты», и самые толстые и гадкие среди них – вор привокзальный Гешка Саздулаев да Серенька Шаргунцов. Замахали им иуды театреальные – вот он, мол, попался, драматург!

Но попятился Лоринков к стене, разбил стекло, и, царапая израненные руки осколками, выбрался на улицу… Убегая, слышал очереди, звон стекол, грохот взрывов. Уходил, оставляя на снегу кровавый след. Под утро, дрожа, притулился к к столбу какому-то у железнодорожного моста на краю чужой, холодной, омерзительно высокомерной Москвы. Колотило от усталости, похмелья, холода. Пугали шаги милицейских патрулей. Верещали, – поднимая горожан на утренний намаз – подмосковные муэдзины, шелестели отъезжающие от ночных клубов «Мерседесы».

– Господи, – сказал Лоринков.

– Господи, – сказал он.

– Пусто-то как… – сказал он.

– Что я здесь делаю? – сказал он.

Ничего не ответил Господь.

Загрохотали вдали товарные составы.

* * *

…оловянный волчонок стоял на самом почетном месте в доме.

В углу, на комоде в детской.

На этот комод Лоринков часто натыкался, когда затемно поутру заходил в комнату, полюбоваться сыном. Жена ласково журила его за это. Как будто не на утреннюю пробежку собирался, а на войну. После пробежки Лоринков долго плескался в роднике, возвращался домой не спеша, чувствуя, как заживает и наливается силой тело. За телом возвращался и дар. Лоринков время от времени – и все чаще, – садился за письменный стол, и тогда его хохот распугивал птиц, летевших в парк на ночлег.