Воды слонам!

– Я… я… что? – бормочет она.

– Простите меня за дерзость, мадам, – продолжает затычка, едва заметно кланяясь, – но не лучше ли нам будет продолжить разговор в доме?

Помедлив, хозяйка нехотя открывает дверь. Затычка исчезает в доме, а я поворачиваюсь обратно к Рози.

Второй из пришедших стоит прямо перед ней, держа в руках ведерко.

Она забыла обо всем на свете. Тычась в ведерко, принюхивается и пытается просунуть хобот между его пальцев к плещущейся там жидкости.

– Przestan! [11] – говорит он, отметая хобот в сторону. – Nie! [12]

11

Польск. – Перестань!

12

Польск. – Нет!

У меня аж глаза на лоб лезут.

– А тебе чего надо, к чертям собачьим? – сердится он.

– Ничего, – быстро отвечаю я. – Ничего. Просто я тоже поляк.

– Ох. Прости, – он вновь отмахивается от вездесущего хобота, вытирает правую руку о бедро и протягивает мне. – Гжегож Грабовский. Зови меня Грегом.

– Якоб Янковский, – представляюсь я, пожимая ему руку. Он ее тут же выдергивает, чтобы прикрыть ведерко от Рози.

– Nie! Teraz nie! [13] – сердится он, отталкивая хобот. – Стало быть, Якоб Янковский? Нуда, мне про тебя Верблюд рассказывал.

13

Польск. – Нет! Не сейчас!

– А что у тебя там? – спрашиваю я.

– Джин с имбирным элем, – отвечает он.

– Шутишь небось.

– Слоны любят бухло. Видишь? Только нюхнула – и думать забыла про капусту. Эй! – он вновь отмахивается от хобота. – Powiedzialem przestan! Pozniej! [14]

– А ты-то откуда знаешь?

– А я раньше работал в цирке, где держали дюжину слонов. Так вот, один из них, чтобы получить порцию виски, научился притворяться, будто у него колики. Послушай, а принеси-ка крюк, а? Может, она дойдет с нами до площади и так, за джин – правда ведь, mоj malutki paczuszek! [15] Но пусть на всякий случай будет.

14

польск. – Говорю тебе, перестань! Потом!

15

Польск. – Моя маленькая пышечка.

– Тоже верно, – говорю я и, сняв шляпу, чешу в затылке. – А Август знает?

– О чем?

– Что ты так здорово ладишь со слонами? Ей-богу, он бы тебя взял в…

Грег отмахивается:

– Ну уж нет. Якоб, не хочу тебя обидеть, но работать на этого человека я не стал бы ни за какие коврижки. Кроме того, я не слоновод. Просто нравятся мне эти зверюшки. А ты, кажется, собирался сбегать за крюком?

Когда я возвращаюсь с крюком, Рози и фега уже нет. Я оборачиваюсь и оглядываю площадь.

Вдалеке я замечаю Грега, направляющегося к зверинцу. Рози плетется следом в нескольких футах от него. Время от времени он останавливается и позволяет ей засунуть нос в ведерко, а потом отбирает и шагает дальше. Она следует за ним, словно послушный щенок.

Когда Рози наконец удается водворить в зверинец, я возвращаюсь к Барбаре, все еще сжимая в руках крюк.

У входа в шатер я останавливаюсь.

– Эй, Барбара! Можно?

– Ага, – отвечает она.

У нее никого нет, она сидит голоногая на стуле, закинув ногу на ногу, и курит.

– Они вернулись в поезд, ждут врача, – объясняет Барбара, затягиваясь. – Если ты, конечно, по этому поводу.

Я чувствую, как заливаюсь краской. Перевожу взгляд на стену. На потолок. Под ноги.

– Да ты просто прелесть! – говорит она, стряхивая пепел с сигареты в стакан и снова глубоко затягиваясь. – Ты же весь покраснел!

Она смотрит на меня долгим взглядом, явно забавляясь.

– Ладно, иди, – говорит наконец она, выпуская дым из уголка рта. – Иди же. И поторапливайся, а то как возьму тебя снова в оборот!

Я выбираюсь из шатра Барбары и врезаюсь в Августа. Лицо у него темнее тучи.

– Как она? – спрашиваю я.

– Ждем врача, – отвечает Август. – Слониху поймал?

– Она в зверинце, – отвечаю я.

– Хорошо, – говорит он и забирает у меня крюк.

– Август, постойте! Вы куда?

– Пойду проучу ее как следует!

– Нет, Август! – кричу я ему вслед. – Постойте же! Она вела себя хорошо! И вернулась сама! К тому же сейчас нельзя, представление не закончилось!

Он останавливается так резко, что вокруг его подошв взметается облако пыли. И застывает, глядя в землю.

Выдержав долгую паузу, он произносит:

– Ну и что? У нас же оркестр, никто и не услышит.

Я таращусь на него, в ужасе раскрыв рот.

Вернувшись в вагон, я валюсь на постель. Ох, как же мне худо от одной лишь мысли о том, что происходит сейчас в зверинце, а еще хуже – что я не могу ничего поделать.

Вскоре появляются Уолтер с Дамкой. На Уолтере клоунский наряд: бесформенный белый костюм в разноцветный горошек, елизаветинский гофрированный воротник и треугольная шляпа. Он вытирает лоб какой-то тряпкой.

– Что это, черт возьми, было? – вопрошает он, подойдя ко мне так близко, что его огромные красные туфли упираются мне прямо в нос.

– Ты о чем? – спрашиваю я.

– О представлении! Так надо? Это был такой номер?

– Нет.

– Вот те на! – говорит он. – Вот те на! Тогда, надо сказать, им крупно повезло. Марлена – просто чудо. Но ты ведь и так знал, а? – он прищелкивает языком и наклоняется, чтобы похлопать меня по плечу.

– Перестань! – отмахиваюсь я.

– А что такого? – продолжает Уолтер, весь воплощенная невинность.

– Зря смеешься. Марлене плохо, понял?

Он растерянно ухмыляется.

– Ох. Ты это, дружище. Прости. Не знал. Надеюсь, все будет в порядке?

– Пока не знаю. Послали за врачом.

– Вот черт. Я не хотел, Якоб. Вот те крест, не хотел. – Он поворачивается к двери и набирает полные легкие воздуха. – Но больше всего я бы не хотел оказаться на месте слона. Вот кому не поздоровится!

Я медлю.

– Уже. Уже, Уолтер. Поверь.

Уолтер выглядывает наружу.

– Ну да, ну да, – говорит он и, уперев руки в боки, осматривает площадь. – Ну да, ну да. Кто бы сомневался.

Я не выхожу из вагона ни к обеду, ни во время вечернего представления. Боюсь, что стоит мне увидеть Августа – и я его прикончу.

Ненавижу. Ненавижу за то, что он так жесток. Ненавижу за то, что ему обязан. Ненавижу, за то, что влюблен в его жену – да, по правде сказать, и в слониху. Но больше всего мне ненавистно то, что я оставил обеих в беде. Не знаю, хватит ли у слонихи ума связать меня и наказание, задуматься, почему я ее не спас, но у меня-то хватит.

– Разбила пятки, – говорит мне Уолтер, вернувшись. – Эй, Дамка, aп! Ап!