Водяной

— Ты сильная, Нелла… ты справишься. Я в тебя верю. — Он неожиданно подмигнул правым глазом: — Скажи Роберту: мне жаль, что так получилось с очками. Я ведь хотел как лучше…

Отец встал с дивана. С трудом, как будто ему лет сто.

— Странную штуку я видел недавно, — тихо сказал он. — Никогда даже подумать не мог, что такое бывает. В мире есть много такого… понять невозможно.

Водяной, подумал я. Он говорит о водяном. Может быть, ему стыдно за их зверства?

— И знаешь, когда видишь что-то странное, то и реагируешь странно, правда?

Не знаю, что на него нашло. Так, языком чешет. Какая мне разница? Не хочу даже думать, что он натворил, что собирается натворить и вообще кто он такой.

— Послезавтра я уезжаю, если ничего не случится. А когда вернусь — не знаю. Посмотрим…

На следующий день на большой перемене в школу явилась мать, что само по себе было совершенно невероятно — видеть ее среди вывалившихся из классов толп учеников. Красиво одета, накрашена, сумочка на плече. Подошла поближе, и я заметила фингал под левым глазом.

— Давай выйдем, Нелла… Мне надо с тобой поговорить.

Я сняла с вешалки куртку и пошла за ней. Она, ни слова не говоря, подвела меня к месту для курения, выщелкнула из пачки две сигареты и одну протянула мне.

— Как все нелепо… — протянула она. — Я так мало о тебе знаю. Даже не знаю, куришь ты или нет.

Уже выпила с утра, определила я. Выхлоп есть, хоть и сжевала не меньше полпачки «Fishermans friend». [25] Я покачала головой — не курю.

— Вот и хорошо. И не начинай. Вообще ни с чем не начинай… посмотри на меня и не начинай.

25

«Fishermans friends» («Друг рыбака», англ.) — мятные пастилки с резким вкусом и запахом.

Она прикурила и выпустила узкую струйку дыма.

— Вообще не понимаю, что происходит с этой жизнью… или как там ее называть. Протягиваешь руку, а там пустое место. Воздух. Никому нельзя верить… даже себе самой. Себе самой тоже нельзя верить.

Отец дал ей в глаз. Но для нее это вовсе не повод, чтобы от него уйти.

— Не поэтому, — сказала она тихо, словно прочитала мои мысли. — Он-то просто не в себе, на него давят. Много чего случилось, и он в опасности. Не сегодня завтра уедет, и когда вернется — один бог знает. И когда я ему сказала, что оставляю его… психанул, понятное дело.

Она смотрела мимо меня на площадку. Что ее там заинтересовало? Бесящиеся шестиклассники? И что? Нормальные шестиклассники. С нормальными родителями. Никто не стоит в курилке с мамашей, у которой под глазом фингал.

— И что ты думаешь делать? — спросила я.

— То, что необходимо.

Внезапно ей стало жаль саму себя, и из неповрежденного глаза выкатилась слеза.

Странно, но и мне стало не по себе. Вот она стоит в самом своем лучшем пальто из «Гекоса» и жалеет саму себя. У нее ничего нет. И не было. Она потеряла все, даже не успев понять, что теряет. Ее и вправду жаль.

— Пусть теперь другие… — пробормотала она. — Кто-то же должен вами заниматься, если мы с папой не можем.

— То есть как?

— Я иду к ректору. Мне нужно со многими поговорить. С твоим классным руководителем, Робертовым, с детским психиатром, с социальными службами.

И я, дура, только сейчас поняла, что она задумала.

— То есть ты собираешься исчезнуть?

— Как и твой отец. Почему его вы не упрекаете?

Она бросила окурок на землю и раздавила его носком башмака.

— А что будет с нами?

— Откуда мне знать? Постараюсь организовать все наилучшим образом.

— А если нас разлучат? Если мы попадем в разные семьи?

Она не ответила. Поправила пальто и ушла не оглядываясь.

* * *

Если посмотреть на запад, видно море. Ни души. Пустое поле, заросли вереска и солнце, постепенно взламывающее тучу за тучей. Собственно, мне не надо было бы сюда приходить, если кто появится — укрыться негде. Но кто здесь может появиться? Хутор лежит в стороне от поселка. И люди сюда предпочитают не ходить.

Я была ошарашена новостью. Значит, мать добровольно выходит их игры, а ответственность за нас собирается взгромоздить на совершенно чужих людей. Как бы там ни было, они не имеют права разлучать нас с Робертом. Я этого не допущу. Я просто не смогу так жить.

Но кто сказал, что они собираются поместить нас в разные семьи? Разве закон это разрешает? С чего я взяла, что они собираются нас разлучить?

Опять приступ тошноты. Меня едва не вырвало. Чувство открывающейся бездны посетило меня не в первый раз, я с ним выросла. Это чувство — часть моей жизни. И все же, все же… почему я не могу к нему привыкнуть?

Звероферма отсюда не видна, значит, и они меня не видят. Единственное место — проселок к маяку, но и там никого нет. Я одна, никакой опасности. Все спокойно. Никакой опасности. Я повторяла эти слова, как будто получала маленькие успокоительные телеграммы. Сама от себя.

Вход в погреб выглядел нетронутым, земля и ветки лежали точно так, как мы их оставили. Никто здесь не был. Или был, но замел следы.

Интересно, что сейчас делает мама? Сидит у ректора и пытается объяснить, почему она так поступает? Почему она нас оставляет? Почему ни она, ни отец не могут взять на себя ответственность за собственных детей? Еще что? Лепечет, наверное: дескать, надеюсь, все будет хорошо, наверняка удастся подобрать хорошие приемные семьи для моих детей…

Я сбежала из школы, не дожидаясь звонка на урок. Даже Томми ничего не сказала, схватила велосипед — и сюда.

Сняла перчатки и откопала люк. Прислушалась — молчание. Вдруг меня как током ударило: а что, если его уже нет? А вдруг его кто-то обнаружил и увез? Иначе бы я услышала его, эти беззвучные, но при этом абсолютно понятные слова-мысли, что он посылал нам необъяснимым и нигде не описанным способом. А может, он умер? Не выдержал шока, погиб от чудовищных ран?

— Ты здесь?

Молчание. Ну что ж… Такая же тишина и во мне. Я совершенно пуста. В душе моей, оказывается, есть пустое, не заполненное никакими мыслями и чувствами пространство.

Наконец я освободила люк. Сунула руки в щель. Уперлась ногами и отвалила в сторону.

Он лежал на спине, лицо под поверхностью воды. Глаза его как будто стали светлее, чем раньше, ясные и даже пронзительные, но во взгляде я прочитала ужас… я теперь уже и не знаю, прочитала ли или мне просто передался его страх. Я сразу поняла, почему он не знал, я это или кто-то другой, — во мне не было никаких чувств, и он боялся, что люк открывает кто-то из его мучителей.