Водяной

— Дожуй сено, — прошипел Педер, — и сеструху накорми, не видишь, она проголодалась. Давай, давай, недоносок!

По щекам брата текли слезы. Он неуверенно протянул мне руку с травой, не открывая глаз. Но я-то, я… я не сомневалась ни секунды. Мы можем откупиться, они оставят нас в покое… на какое-то время. И я прижала к себе его руку и покорно, как лошадь, начала жевать траву и сухую хвою из рук своего любимого брата.

* * *

Солнце уже опускалось, через пару часов стемнеет — и море сольется с небом. На траве сушатся сети. Тросы и якорные цепи свернулись, как скелеты огромных морских змей. Из какой-то рыбарни [5] доносится музыка. По Глюмстенвеген проехал грузовик. Погудел кому-то и исчез в облаке выхлопных газов. Пахнет тухлой рыбой, но главнее всех запах моря. Ничто не может его заглушить. Он присутствует всегда, как несменяемый фон для всех остальных запахов.

5

Рыбарня — прибрежная постройка, сарай, где хранится рыболовное снаряжение, инструмент и т. д.

Мы сидели на лавке и смотрели на воду. На пирсе рядами устроились чайки, повсюду лежали небольшие сугробы льда, выпавшего из ящиков с рыбой, когда утром разгружали баркасы. Чуть поодаль, у пандуса для подъема судов, в воду проскользнула дикая норка.

— Как ты? — спросила я.

— Так себе… а ты?

— Нормально.

Он покраснел, снял очки и снова надел. Я видела этот жест сто тысяч раз. Он всегда так делает, когда нервничает.

— Я видел, что они с тобой делали. Засунуть шишку… туда, сзади… больные они, что ли?

— Ерунда. Даже крови не было. Посмотри, норка…

Он посмотрел — как мне показалось, без особого интереса. Норка плыла вдоль причала, головка ее торчала из воды, как маленький перископ. Как у них все ловко получается в воде.

— Что мы им сделали? Герарду и остальным?

— Я случайно увидела, как они заживо сожгли котенка. Еще зимой. А теперь вообразили, что я на них настучала.

— А ты и в самом деле настучала?

— Не-а.

— А я при чем?

— Ни при чем. Но ты — мой брат.

Волны бились о волнолом на входе в лагуну, а на юге виднелся старый маяк. По ночам вспышки его ритмично, как световые плети, хлестали море. Музыка в рыбарне стихла. До странности безветренно.

— Ты тут ни при чем, сестричка. Не это, так другое — выдумали бы что-нибудь. Если они такие психи, что могли сжечь живого котенка, чего угодно можно ждать… Как ты думаешь, если бы папа был с нами…

Он по-прежнему надеется на отца… Может, потому, что не знает его так, как я. Мы уже год, как его не видели. Если тебе двенадцать, а в декабре стукнет тринадцать, года вполне достаточно, чтобы начать кое-что забывать, а то, что вспоминается, никак не соотносится с реальностью…

— Мне жаль тебя огорчать — нет. Ничем бы он не помог.

— Конечно помог бы. Он вернется, и я все ему расскажу, как их зовут и где они живут. Он с ними точно разберется. Он им задаст такую трепку, что они и чихать будут бояться.

Брат покивал в такт своим мыслям, будто видел эту картину на киноэкране у себя в голове, и я подумала, как жутко ему было, когда я лежала со связанными руками и спущенными штанами, с еловой шишкой в заднице, и, давясь, ела траву из его рук…

— Это, скорее всего, не дикая норка, — решила я сменить тему. — Слишком уж мех красивый. Наверняка сбежала со зверофермы.

— Я и не знал, что они умеют плавать.

— Мне папа рассказывал. Помнишь, он работал на такой ферме, когда ты был маленький? Бывает, они удирают из своих клеток и сразу бегут к морю — рыбу ловить.

Я поискала глазами — норка исчезла. Наверное, заплыла за причал.

— Ты и в самом деле собираешься заплатить ему тысячу крон?

— А у меня есть выбор?

— А где ты достанешь такую кучу денег?

— Придумаю что-нибудь…

Брат поднял камушек и кинул в воду. Экзема между пальцами стала хуже, мазь кончилась, а я не купила новую. Не забыть, когда буду в городе.

— Пойдем домой или посидим еще?

— Домой? И что там, дома?

— Да… ты прав, конечно.

Наверное, это было ошибкой — предлагать Герарду деньги, чтобы он оставил нас в покое. И где я возьму эту тысячу? За неделю! И с чего я вообразила, что он сдержит слово?

Я посмотрела на низкий штакетник за густым кустарником над гаванью. Отсюда видно крышу дома, где живет Томми. Надо будет с ним посоветоваться. Пойти, что ли, к нему домой? Он болеет, но можно ведь попросить разрешения поговорить. Или позвонить ему попозже вечером. Или разыскать профессора.

После случившегося никакого смысла возвращаться в школу не было. Герард со своей бандой исчезли, а я взяла брата за руку и повела на велосипедную стоянку. Учителя наверняка записали нам прогул. Поспрашивали у одноклассников, где мы, а те мотали головами и старались принять невинный вид… не все, конечно. Герард, Ула и Педер нагло ухмылялись — чего им бояться?! Потом будет доложено куратору, куратор напишет маме, а та, скорее всего, письмо даже и не распечатает. Меня вызовут к Л-Г, классному руководителю, и я, как всегда, буду врать: дескать, увела брата с уроков без всякой особой причины — нет-нет, ничего особенного, чувствовали себя неважно, пятница была, всего три урока оставалось.

— Пошли к морю, — сказала я брату, когда они ушли и оставили нас одних в лесу. — Только сначала умоемся и захватим другие штаны.

И мы сели на велосипеды и поехали в Гломмен. [6] Свой дамский, вполне приличный, я нашла в контейнере для мусора, а мини-велик Роберта выпросила у профессора — на чем-то же ему надо ездить.

Летом мы катались в Гломмен довольно часто. Повидаться с Томми, посмотреть на рыбаков, как они разгружают улов. Но сейчас, в октябре, во время уроков… не помню, чтобы мы когда-нибудь были здесь в это время года. Как-то здесь… одиноко. Ни одного туриста. Ни одного грузовика-рыбовоза, а летом они подъезжают один за другим. И тишина… Такая тишина, что я с удивлением смотрела на рыбарню, откуда только что слышалась музыка. За грязным окном два силуэта, что-то они там делают. Похоже, собрались поднять какую-то тяжесть, но не осилили и остановились перевести дух.

6

Гломмен — рыбацкая деревня под Фалькенбергом, известная своими роковыми фестивалями.

— А как ты думаешь, куда Ласло запропастился? — спросил брат. Он снял очки и недовольно вертел их в руках.

— Откуда мне знать? В городе… А может, не хочет никого видеть. Спрятался под кроватью в спальне. Он, знаешь, иногда…

По дороге в Гломмен мы проезжали дом профессора. Мне надо было кому-то рассказать, выговориться. Не то чтобы я на что-то надеялась, вряд ли он нам поможет. Но есть такие вещи, которые просто необходимо выплеснуть наружу, поделиться…

Заглянули в кухонное окно. Все как всегда. Множество книг и блокнотов, куда он записывал все, что казалось ему интересным. Баночки с лекарствами — и на полках, и на столе. Все его странные коллекции — чучела птиц, какие-то окаменелости, старые монеты и почтовые марки. Мы обошли дом, приоткрыли дверь в сарай. «Амазон» [7] стоял на месте, значит, профессор был где-то поблизости. Не хочет нас видеть. Тоже может быть. Покричали. Никто не ответил, и мы покатили в Гломмен.

7

«Амазон» — популярная модель «вольво» в 50—60-е годы.

Об этом я и думала, сидя на причале. Даже профессор не может нам помочь. И до понедельника всего два дня. Пролетят незаметно, и опять в школу. Слишком короткая передышка.

— Ненавижу эти очки, — тихо сказал брат. — Я в них как дурак. И впрямь недоносок. Поэтому меня все и ненавидят. Кому охота иметь дело с уродом?

Я взяла у него очки, выправила согнутую дужку и потерла стекла рукавом:

— Куплю новые. К лету найду работу и на первую же зарплату куплю тебе красивые очки.