Военкоры победы. Последние бои

– Это, значит, прямо из логова зверя?

– Совершенно верно, из логова… Как бы мне, папаша, наверх, а?

– Наверх нельзя. Ну, как он, немец-то, чует, что ему гибель пришла?

– Чует. Мне всего минут на десять…

– Хоть на пять, всё равно нельзя.

– Знаете, что, папаша. – Зернов достал из кармана зажигалку, – очень вы на меня приятное, знаете ли, впечатление производите. Позвольте вам подарить эту зажигалочку…

– Покорно благодарю. Это что ж, выходит, трофей?

– Да. Так как же быть, папаша?

Старик прикурил от зажигалки, посмотрел на озабоченное лицо капитана и сделал ему знак пальцем. Зернов склонился к старику.

– Слышь-ка, ты вот что сделай. Там на первой площадке столик стоит, а за столиком бабка – Прасковья Михайловна.

– Это дело безнадежное, – сказал Зернов, – мне про нее говорили…

– Ты меня слушай. К этой бабке секрет имеется, один военный вот вроде вас, он почти что прошел…

– Какой секрет?

– У Прасковьи Михайловны – внук сержант Алешка Граков то же самое в Германии воюет. Вот, значит, ты поздоровайся и скажи, что вроде привет привез от Алешки. А там, слово за слово, может и уговоришь…

– Алешка Граков? Ладно, попробую… Спасибо, папаша…

Зернов поднялся на площадку. За столиком в безукоризненно белом халате сидела старушка с непроницаемым лицом.

– Здравствуйте, Прасковья Михайловна, – приветливо сказал Зернов.

– Здравствуйте, товарищ офицер… А вы откуда же это мое имя, отчество знаете? Не иначе вам швейцар наш, Прохор, нашептал…

– Нет. Почему?.. Я это, как говорится, сам, одним словом, знаю или, как говорится, догадываюсь…

– Фамилия-то ваша как?

– Зернов.

Прасковья Михайловна заглянула в книгу.

– Зернова Любовь Александровна. Дочка. Вес восемь с половиной. Хорошая дочка. Поздравляю. Записку передавать будете?

– Нет. Зачем? Дочка-то, он же еще читать не умеет. Я хотел, так сказать, лично поговорить, – осторожно пошутил Зернов…

– Туда ходу нет, товарищ офицер. Всего хорошего. Готовьте коляску, всякое приданое. Ждите жену с дочкой дома…

– Да, я понимаю, – сказал Зернов.

И, решив начать генеральное наступление, приступил к подготовке.

– Вы знаете, Прасковья Михайловна, когда редко видишься с человеком, всегда стремишься с ним повидаться… У вас, наверно, никого на фронте нет?..

– Как же нет? Алешка-внук. В Германии…

– Да что вы? – неестественно удивился Зернов. – Тоже в Германии? Алешка? Это какой же, интересно, Алешка?.. Уж не Граков ли?

– Граков, – подозрительно щурясь, сказала Прасковья Михайловна, – а вы, что, встречали его?

– Как же! – не глядя на собеседницу, сказал Зернов, – частенько, знаете… Очень такой парень, я бы сказал, хороший…

– В каком же он теперь звании? – полюбопытствовала Прасковья Михайловна.

– В каком звании? – переспросил Зернов. – Лейтенант, – уверенно сказал он, – да, да, лейтенант, точно помню…

– Ну, а в войсках-то он в каких служит?

Зернов почувствовал, что его предприятию угрожает крах. Этой подробности Прохор ему не сообщил.

– В каких войсках? – он хитро подмигнул и улыбнулся: – Будто вы сами не знаете… Пишет, ведь, небось!..

– Вот что, милый человек, – ласково сказала Прасковья Михайловна, – много к нам военных ходит. И каждый человек желает к своей жене и к дитю прорваться и каждый человек мне про моего Алешку рассказывает. Один говорит, будто Алешка в авиации подполковника имеет. Другой уверяет, что с Алешкой в танке всю войну проехал. Один рассказывал, что он Алешку в городе Будапеште оставил на должности коменданта, другой до того договорился, что будто Алешка мой в генералы вышел, восемь наград имеет… И чего вы все такую хитрость применяете? Ведь я вас всех буквально насквозь вижу, какие вы все отцы хитрые!..

– Да, бабушка, я попался. Не умею врать!.. – вздохнул Зернов.

Прасковья Михайловна неожиданно достала из ящика стола халат и тихо сказала:

– Про моего Алешку это вы, видать, всё придумали, а что вы с фронта, да еще из самой Германии, это, вроде, правда…

– Истинная правда! Даю вам честное слово! – горячо сказал Зернов.

– Наденьте халат, и я вам на минуточку ее покажу сквозь стекло. Только на одну минуточку.

Капитан снял фуражку и быстро надел халат.

Они поднялись по лестнице и подошли к первой двери. Прасковья Михайловна взяла у капитана букет мимозы и вошла в палату. Возвратившись, она приоткрыла дверь, и капитан увидел Любу. Она лежала на кровати, и рядом с ней лежало что-то маленькое и розовое.

– Люба! Дочка! – тихо сказал капитан.

Люба повернула к нему голову, улыбаясь счастливой, чуточку усталой улыбкой.

Капитан неотрывно смотрел на жену.

Прасковья Михайловна тихонько взяла его за плечо.

– Всё, – сказала она, – прощайтесь!

Капитан помахал Любе рукой и, указав на дочку, послал ей воздушный поцелуй.

Люба ответила ему улыбкой.

Капитан спустился по лестнице, снял халат и долго тряс руку Прасковье Михайловне.

– Спасибо, Прасковья Михайловна, – сказал капитан, – большое спасибо.

– На здоровье, – сказала Прасковья Михайловна, – Алешке моему кланяйтесь.

– Обязательно! – рассмеялся Зернов.

Он вышел. Дойдя до самых ворот, он вдруг заметил, что он без фуражки. Он оставил ее, по-видимому, там, у Прасковьи Михайловны. Зернов вернулся и, пройдя мимо швейцара, поднялся на площадку.

Перед столиком Прасковьи Михайловны стоял молодой лейтенант-моряк.

– Вы знаете, – вдохновенно говорил моряк. – Вашего Алешку весь наш корабль любит, вся команда…

Капитан взял фуражку и, улыбаясь, пошел к выходу. Он распахнул дверь на улицу.

Ласково светило солнце, журчали ручьи. В Москве была весна.

Мартын Мержанов На улицах Кистижня

Кистжинь разрушен и пуст. Жители города сбежали за Одер, гарнизон его либо уничтожен, либо пленен.

Этот древний город, стоящий на пути к Берлину, немцы превратили в мощную крепость. Сопротивление гитлеровцев в Кистжине (Кюстрине) было отчаянным. На всех улицах, площадях, на берегах рек построены баррикады. Мы видели баррикады из шпал, из рельсов, из стальных труб, из битого кирпича и просто из деревьев, набросанных поперек улиц. Каждый дом был превращен в маленькую крепость, путь к которой преграждался траншеей, колючей проволокой, огнем из окна.

В домах можно видеть следы упорных боев: убитого немца, валяющегося на полу среди домашних вещей, автомат на широкой кровати, гильзы на зеркальном столике. Когда бой заканчивался в комнатах, – гранаты летели в подвалы, откуда продолжали отстреливаться эсэсовцы. В одном здании на Штеттинштрассе немцы сидели в подземелье до тех пор, пока их не выкурили оттуда гранатами. Они выскакивали на улицу с поднятыми руками и кричали: «Капут, капут».

Мы зашли в один подвал. Там валялись ручной пулемет, автомат, много лент с патронами. В углу стояла кровать с грязным матрацем и разорванной подушкой; пух летал по мрачному цементному подземелью. На полу – об'едки, сорванный с рукава эсэсовский значок, битое стекло, сломанный стул и бутыль спирта.