"Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22

Бернард понимал, что им необходимо действовать. Действовать, не теряя дней, действовать быстро и решительно, чтобы задержать отряд, замедлить его продвижение. На дне сумки лежали завернутые в темную плотную бумагу маленькие белые таблетки и порошки. Их надо лишь незаметно опустить в колодец. Двух-трех таблеток достаточно…

А о себе он уже позаботился. Четыре армейские фляги припасены, а объемистый бурдюк приторочен к седлу барона Краузе. Воды хватит им, как он раньше полагал, на первое время, пока подойдут всадники, посланные генералом.

Но у него не хватало сил решиться. Слишком суровой и безмолвной лежала вокруг пустыня и смотрела темными глазницами высохших черепов…

Глава двадцать седьмая

1

Плато Устюрт простиралось огромным унылым такыром, только здесь слежалая глинистая белесая почва не имела паутины многочисленных щелей-морщин, лишь кое-где была усеяна ржавой галькой. Растительности почти никакой, изредка одиноко торчали высохшие колючки, редкие метелки бледно-серой полыни и сиротливые, чахлые кусты боялыча и биюргуна. Куда ни глянешь — везде ровная поверхность, припыленная белесой гипсовой пудрой, однообразная и безжизненная. Только легкое дуновение ветра метет мелкий песок и пыль и завивает их воронками да изредка, неуклюже переваливаясь, катятся прошлогодние кусты перекати-поля.

Это была самая глинистая и самая нищая земля, какую только видели бойцы за свой многодневный поход. И плоские блюдца высохших солончаков, и потрескавшиеся огромные площадки такыров лежали на их пути, как родимые пятна пустыни и сухой степи. Их проходили, и снова двигалась навстречу пустыня с зыбкими барханами, похожими на застывшие волны, песчаными буграми, на которых росли рощи саксаула, низины с полузасохшей травой…

А здесь — бескрайняя пустота. Пески тоже были пустыми, но каждый понимал, что на то они и пески. Даже на бугристых местах, ступив ногой, бойцы пробовали тонкую пленку покрова и видели оранжево-бурый мелкий песок. Что возьмешь с него? На Устюрте совсем иное дело. Перед глазами была земля. Нищая, глинистая. Она, казалось, собирала и хранила, не остывая, жар солнца, как мать хранит печаль о погибшем сыне, и давно позабыла обо всем ином. Горько было смотреть на мертвую и глухую равнину, бесплодную и жесткую.

Караван шел и шел через одинаковое голое пространство, окруженный безмолвием и равнодушием земли.

Красноармейцы, измученные постоянной жаждой, казалось, перестали обращать внимание на равнину, они научились дремать в седлах и спать на тряских арбах. И часто, когда их еще не сморил сон, закрыв глаза, вспоминали они далекие и невероятно простые места, где растут леса и раздолье трав, где много обыкновенной воды. И в реках, и в колодцах, и в лужах, что переливаются голубыми блестками после обильного дождя.

Дробный стук конских копыт, монотонное, заунывное поскрипывание колес, давно не мазанных дегтем, тихий, приглушенный говор усталых людей и одинокая гармоника нарушали вечное безмолвие равнины. Караван шел дальше, а сзади снова смыкалась густая тишина, и лишь встревоженный тушканчик, обычно юркий и подвижный, любопытный до крайности, одиноко стоял возле своей норы. Он, привстав на задних лапках, застыл, чем-то похожий на человеческое существо, большеротый и короткорукий, и смотрел огромными выпуклыми, словно в очках, глазами на уходящий караван, над которым вилось легкое облако пыли…

2

Джэксон, закрыв глаза, лежал на высокой арбе и кожей лица ощущал легкое, едва уловимое дуновение, что исходило от вращающихся огромных колес. Рядом, накрывшись шинелью, дремал мадьяр Янош Сабо. Его длинные ноги в обмотках, словно жерди, торчали с краю арбы.

Джэксон и Мурад сначала располагались на этой арбе, но ярый кавалерист-туркмен никак не желал «ехать, как женщина». Он уговорил Сабо обменять беспокойное место в седле на тихую жизнь пассажира арбы, на что мадьяр охотно согласился.

Они подружились сразу, едва Джэксон попал в интернациональную роту экспедиции. Янош знал слабо русский и немного английский, благодаря чему почти свободно разговаривал с Сиднеем. Янош при каждом удобном случае вспоминал свой Будапешт, широкий Дунай и красавцы мосты, но которым бродил со своей невестой три года назад, до отправки на фронт, до пленения…

Худощавый и жилистый, с мягким взглядом спокойных карих глаз и выпуклым большим лбом, он скорее напоминал учителя, чем слесаря. Янош работал на Будапештском машиностроительном заводе. Сабо трудно переносил жару и постоянно жаловался на изнуряющую жажду, утверждал, что у него за время похода «высушилось тело и кожа присохла к костям», и потому считал лучшим способом сохранить оставшиеся силы, еще нужные революции, — спать как можно дольше. И он, едва трогались в путь, располагался на арбе рядом с пулеметом, накрывался с головой толстой солдатской шинелью, и вскоре доносилось его ритмичное похрапывание.

Сидней, честно говоря, завидовал мадьяру, его умению спать в таких тряских условиях: арба противно дрожала и подпрыгивала на каждой кочке, да еще к тому же заунывно скрипела огромными колесами. Джэксон несколько раз пытался последовать примеру своего нового товарища, но у него ничего не получилось, он не мог заснуть. Часами лежал с закрытыми глазами, но сон не приходил, а в голову лезли всякие непрошеные мысли и тоска по далекой родной Америке.

Если Джэксону и удавалось вздремнуть на арбе, то потом на привале он не мог заснуть до полуночи, ворочался и чертыхался. Так было и вчерашней ночью. Сон не приходил. Слева и справа, разостлав на жесткой земле шинели или войлочные подстилки, спали бойцы. У тлеющего костра, обхватив винтовку, сидел и клевал носом дежурный. Он то и дело звучно зевал и потягивался, изо всех сил боролся с навязчивым желанием прилечь и окунуться в сладкую нежность сна.

Сидней, чертыхнувшись в который раз, стал рассматривать перед собой темное, почти черное замшевое небо, на котором низко над землей и удивительно ярко светили крупные звезды. Он долго смотрел на ковш Большой Медведицы, на голубое сияние Полярной звезды, похожей на осколок льда, на красный Марс, большие и малые звезды, и ему вдруг небо показалось огнями гигантского города, вроде Нью-Йорка…

Нахлынули воспоминания, далекое стало близким… Вот он, молодой и сильный, выходит на ринг, тренер снимает с него халат и легонько подталкивает ладонью: «Давай, Сид!» Из противоположного угла под рев публики, выставив кулаки, обтянутые пухлыми боевыми перчатками, нагнув голову, идет противник… Все это было, было… Повторится ли когда-нибудь?

Сна нет и скоро не будет. Сидней поднялся и, осторожно шагая через спящих красноармейцев, побрел в степь. «Надо устать, надо немного походить, — говорил он сам себе. — Целый день без движения… Пройду две-три мили, тогда и сон сам ко мне явится».

И он пошел в степь. Ходил долго и в темноте, в стороне от привала, проделал упражнения на ходу, попрыгал на носочках, провел несколько раундов «боя с тенью»…

Стояла глубокая ночь, когда Джэксон возвращался к своему костру. После легких боксерских упражнений он устал, хотелось пить и отдохнуть. Джэксон подумал: пару глотков можно сделать, но не больше — фляга его почти пустая. Ему и Мураду пока выдавали еще двойную порцию воды, однако и ее не хватало.

Джэксон отвинтил крышку, поднес ко рту. «Только два глотка, — приказал он-сам себе. — Только два».

Он выпил три глотка. Просто не мог удержаться. Теплая и горьковато-соленая вода, казалось, лишь слегка смочила глотку и не утолила жажды. «С полведра выхлестал бы сразу, если бы представился случай», — подумал боксер.

Вдруг неподалеку от повозок появились две тени. «Видно, тоже бессонница мучает, — решил Джэксон. — Не спится людям!» Он хотел было уже выйти к ним навстречу и поболтать, как до него донеслись английские слова. Сидней на секунду замешкался: неужели в отряде есть англичане? А он, оказывается, не знал. Вот хорошо, есть с кем поговорить на родном языке!