Военные рассказы

Для Чижова было пыткой держать вражеский самолет в прицеле и не стрелять. Устали глаза, одеревенели руки. Он словно примерз к крупнокалиберным пулеметам. Ему казалось, что самолеты не летели, а застыли в воздухе.

Нет, он больше не сможет перед собой терпеть черный призрак. Он должен немедленно «снять» гитлеровца, пока тот не шарахнул огнем первый. Давно бы он уткнулся где-нибудь в песчаный берег Оки или сгинул в густых муромских лесах. Надави на гашетку — и поминай как звали ночного гостя. Так нет же, этого не тронь. А чем он отличается от других? Такой же лютый фашист. У него те же бомбы, и смерть они несут ту же. Только нажать на гашетку…

Разве не прав Рычков: «Без предупреждения сбивай. Закон». Но какой же это закон, если фашиста — не тронь?

Чижов так бы и рассуждал дальше, но вдруг исчез вражеский бомбардировщик. Едва видимый силуэт превратился в тень, тень слилась с облаками и растворилась. Обшаривая глазами мутную темень неба, ощущая в них режущую противную боль, он почем зря корил себя, что не открыл огонь. Нет, он собьет фрица, непременно собьет, лишь бы увидеть опять. Чижов пытался разжать онемевшие пальцы, опустить руки, но тут скользнула тень и опять обозначился силуэт вражеского бомбардировщика.

Чижов не знал, что противник никуда не уходил, он летел прежним курсом и на той же высоте. У Чижова просто сдавали нервы.

К Журавлеву тоже приходила усталость. Подавшись вперед, он занял неудобную для летчика позу. Будто грудью лег на штурвал. Строгий режим пилотирования, стремление держать свой самолет на расстоянии и в то же время боязнь потерять из виду гитлеровца вынуждали до крайности напрягать мускулы. «Держись, держись…» — успокаивал он себя.

Турин прочертил на карте новый отрезок пути. Он все определеннее показывал направление полета вражеского бомбардировщика. Если он не изменит курс, значит, летит на город Г. Турин доложил об этом командиру, и тогда на борту услышали Чижова:

— Сбить его, сбить, товарищ командир!

Это был не доклад, не команда и не просьба, а какой-то сдавленный стон. Слова Чижова — как вскинутый вверх клинок. Один взмах — и разрублена невидимая нить, удерживающая вражеский корабль в поле зрения экипажа.

— Запрещаю огонь! — приказал Журавлев и удивился странному звучанию своих слов. Наверное, оттого, что никогда не произносил их в таком сочетании. Ему знакомо только слово «Огонь!».

Журавлева терзала противоестественность команды. Она словно бы исходила не от него, была чужой. И он сделал то, чего никогда не приходилось делать в воздухе: повторил приказ.

Журавлев вспомнил, что Чижов родился в городе Г., куда, вероятнее всего, летели гитлеровцы. Он может не выдержать, открыть огонь. И тогда враг будет потерян навсегда. Боясь этого, Журавлев не выдержал сам, крутанул штурвал. Корабль наискось рассек облачную зыбь, и «юнкерс» исчез в ночной туманной мути.

Вынужденный маневр вызвал бурю противоречий у самого командира. Ведь ту нить, которую он не дал разрубить Чижову, в сущности, сам теперь рвал. Рвал то, что больше всего хотел сохранить.

Резкое изменение курса особенно встревожило штурмана. Первый раз на войне Турин ушел на задание, не зная маршрута и не перекрестив красным карандашом цель. Первый раз не знал, когда и какой возьмет курс, сколько пробудет в воздухе, где и когда приземлится. У него не было тех самых необходимых расчетов, без которых строжайше запрещается подниматься в воздух. Но все эти данные были на карте у гитлеровского навигатора. Их надо узнать, И вот рушилась почти единственная возможность получить данные, так нужные для поиска вражеского аэродрома. Турин сразу же спохватился:

— Командир, курс!

— Беру курс, беру! — успокоил штурмана Журавлев. Корабль плавно возвращался в прежнее положение. Успокаивались, занимая свои места, стрелки приборов.

— Стрелок, цель видишь? — спросил Журавлев больше для того, чтобы почувствовать настроение Чижова.

Впиваясь глазами в темень, Чижов судорожно искал вражеский самолет и не находил его. Ему казалось — противник исчез. И, не понимая драматизма создавшегося положения, с досадой ответил:

— Нет цели! Ушла.

Потерял вражеский бомбардировщик и Турин. Рычков заканчивал прием радиограммы и не знал, что произошло на борту самолета.

— Командир, земля требует данные полета вражеского бомбардировщика: курс, скорость, высоту. Земля требует…

Журавлев слушал приказ, а перед глазами, словно остановившийся кадр киноленты, комэск Бочкарев: «Легче на Берлин слетать».

— Радист, передай: «Ждать, ждать». Понял?

— Понял, ждать.

…На командном пункте — тишина. Давно стихли на стоянках двигатели. Летчики и техники переговаривались вполголоса. До эскадрилий доходили слухи: Журавлев летит с гитлеровцами. Командира полка предупреждали сверху: «Готовить вылет». Обстановка на земле, как и в воздухе, накалялась. Огромные корабли, заправленные по пробки топливом, загруженные бомбами, ждали своего часа.

Время будто остановилось. Наземные радисты немы, слушают эфир. Обычно после короткой паузы в связи, когда самолеты находятся над целью, следует сообщение: «Задание выполнено». От Журавлева такой радиограммы не будет. Рождается смутная, неопределенная тревога, мучительнее становится ожидание.

Нина замечает это по частым взглядам командира на часы и по шепоту в соседней комнате: «Ну что?» — «Молчит!» Стоя у доски, она все время поправляла фамилию Журавлева, стирала и вновь писала. Зашла к радистам, лица их вытянуты, напряжены. Ей хотелось самой сесть за приемник и слушать, слушать…

На командный пункт приходили командиры подразделении.

— Ну что слышно от Журавлева?

— Молчит.

— Запросите.

— Дал сигнал «Ждать».

Пришел и майор Бочкарев. Нина вспомнила, как писала его фамилию. И как весь полк следил за его полетом. Переживали люди, когда он потерял зрительный контакт с вражеским бомбардировщиком. Его не осуждали тогда, ему только сочувствовали. С сочувствием к Журавлеву она и спросила Бочкарева:

— Товарищ майор, а по нему могут стрелять?

— Не святой — стреляют, — сухо ответил Бочкарев, проходя к командиру полка.

Бочкарев не мог себе простить, что разрешил Журавлеву лететь. Если бы настоял на своем, твердо сказал «нет», то ни командир полка, ни генерал не приняли бы такого решения. Но он не мог им сказать всего, что было у него на душе. «Пусть летит, пусть», — с неудовольствием сказал он вчера.

Бочкарев осуждал себя за то, что добился назначения Журавлева командиром корабля. А теперь сомнение одолевает…

Бочкарев чувствовал за собой вину, когда Журавлев полез в грозу и летел без связи. «Начал ходить на задания самостоятельно, и появилась у него опасная неудержимость. Этого-то как раз я в свое время и не распознал в характере лейтенанта».