Военный кореспондент

Андрианов растерянно пожал плечами, провёл пальцем по одеялу, будто пишет.

Люба подала карандаш и бумагу. Андрианов что-то написал и передал мне. Я прочёл:

– «Вот так штука у меня с голосом. Мычу, как корова. А вы из какой части?»

Я ответил и передал лейтенанту лист. Через минуту Андрианов вернул мне бумагу. Там было написано:

«А я из танковой части. Часть Горобца, слышали? Так я оттуда. Командир машины. Ещё вчера немцев утюжил. Ну и скука же тут! Ну ничего, пробьюсь».

Я рассмеялся. Андрианов смеялся вместе со мной, только беззвучно.

Подошёл доктор.

– Лежите спокойно, Андрианов, – приказал он. – Вам надо лежать спокойно.

Андрианов что-то написал и протянул лист доктору.

– Острить можете, – заметил доктор и улыбнулся, – но только тихо.

Лейтенант замычал и тоже улыбнулся. Потом я заснул. Когда я проснулся, в палате уже горело электричество. Люба разносила обед. Андрианов ел. Он посмотрел на меня, помахал ложкой и улыбнулся.

– Хорошо кормят? – спросил я.

Лейтенант замычал и тоже улыбнулся. Потом я заснул.

…Я проснулся ночью. Было тихо. Это были те редкие минуты, когда никто не стонал. Я увидел Любу. Она переходила от койки к койке, прислушиваясь к дыханию людей. Когда она подходила ко мне, я закрыл глаза. Потом я почувствовал, как её руки оправляют моё одеяло, взял её за руку и открыл глаза.

– А вы не спите, – тихо проговорила Люба и улыбнулась своей широкой улыбкой.

– Не сплю. А вы-то когда-нибудь спите?

Она тихонько высвободила свою руку.

– Моё дело такое. А вам положено спать. Спите!

– Не хочу, – ответил я. – Посидите немного со мной. Ведь вы уже всех обошли. Моя койка последняя.

Она послушно села.

– Трудно вам здесь? – спросил я.

– Всем трудно.

Она смотрела на меня своими спокойными полуприщуренными глазами.

– Сейчас бы в лес на лыжах, – сказал я, – а потом – к огню. Вы откуда сами?

– Из Луги я, – тихо ответила Люба.

– Что ж вы там делали, в Луге?

– Училась. В медицинском техникуме. Врачом думала быть.

– И муж есть?

– Был. Всё было. Ну, вам спать надо.

Она сделала движение, чтобы подняться, но я опять удержал её.

– Нет, вы посидите, – попросил я. – Значит, всё было: и муж и дом, а теперь – ничего… Так?

– Выходит, так.

– Трудная ваша жизнь. Живёте среди страданий и стонов… И покоя вам нет.

– А на что он мне нужен, покой? – возразила Люба, и ресницы её дрогнули.

– Как на что? Иначе не забудешь о том, что было.

– Нет, – покачала она головой, – тогда бы и жить не смогла. Они меня, раненые, в жизни поддерживают. Я вижу, как они за жизнь цепляются, и сама цепляюсь. Силы много надо, чтобы жить сейчас.

Она провела ладонью по одеялу. У неё были длинные, заострённые пальцы.

– Вот тут, на вашей койке, одна девушка лежала. Тоже с контузией. Только у неё потом шея не поворачивалась. Всё по палате бродила, медленно так, как ребёнок двухгодовалый. Ходила и всё песенку пела. Про патефончик.

– Знаю.

– А ночью кричала всё: «Раненого забыли!» Она санинструктором была. Ночами сильно буйствовала. А днём всё бродила… Потом зовёт как-то меня и говорит: «Дай карандаш с бумагой, Я стихи напишу». Я ей дала. Она и написала… Хотите, покажу?

Она подошла к своему столику и вернулась с листком бумаги.

– Вот прочитайте.

Я прочёл: 

Страшная штука война,Можно сойти с ума.Но это не для меня —Я не сойду с ума.Страшная штука война,Но я поспорю с ней.Я буду жить для того,Чтобы спасать людей.Пусть мины свистят кругом,Пусть в ночь превратится день.Меня на испуг не возьмёшь,Я буду спасать людей… 

– Что ж, она вам подарила эти стихи? – спросил я.

– Нет. Умерла она. Паралич и всё такое. Я и взяла листок на память. Прочту стихи, и легче станет. Бывает ведь так.

Она посмотрела на меня, улыбнулась, и ресницы её снова дрогнули. Потом она погладила меня по руке и встала.

– Ну, вы спите, – сказала она, притворно-строго сдвинув брови, – спать надо. А то я доктору пожалуюсь.

Я лежал и старался припомнить стихи. В них была какая-то исступлённая настойчивость. Потом кто-то застонал… Я не помню, как я заснул.

…Когда я проснулся, Андрианов ещё спал. Люба перекинула полотенце через плечо и с тазиком в руках подошла к Андрианову.

– Будем умываться, – приветливо сказала Люба.

Но Андрианов продолжал спать. Тогда она тихонько потормошила его за плечи.

– Довольно спать, соня! – Люба протянула проснувшемуся Андрианову кусочек мыла.

Лейтенант не поднял руки.

– Держите же мыло, – сказала Люба.

Андрианов нерешительно поднял руку и пошевелил пальцами.

– Андрианов! – вскрикнула Люба, и голос её задрожал. – Вот же мыло!

Лейтенант растерянно улыбнулся и стал шарить руками по одеялу. Я видел, как дрожат руки Любы, держащие тазик, и как вода плещется через край.

– Вы… видите меня, Андрианов? – шёпотом спросила Люба.

Лейтенант отрицательно покачал головой и провёл рукой по глазам. Он ослеп.

Люба поставила тазик на пол и выбежала из палаты. Через несколько минут она вернулась с доктором.

– Вы меня видите, Андрианов? – деловито спросил доктор, подойдя к койке.

Лейтенант медленно покачал головой. Доктор наклонился и двумя пальцами приподнял веки Андрианова.

…Вечером у его постели был консилиум. А на другое утро Андрианов потерял слух. Теперь он лежал глухой, слепой и немой. Я наблюдал за ним часами. Чем больше ударов обрушивалось на него, тем шумливей и беспокойней он становился. Лейтенант кому-то улыбался, ёрзал на постели, показывал пальцами каких-то замысловатых зайчиков, что-то мычал, водил пальцами по ладони, изображая патефон; приставлял к глазам пальцы, сложенные в кружочки, – будто очки…

Под вечер он повернулся ко мне и промычал что-то, царапая пальцем по ладони. Я понял, что Андрианов хочет что-то написать, и вставил ему в пальцы правой руки карандаш, а в левую дал блокнот. Лейтенант черкнул что-то и протянул мне. Я прочёл. На листке было написано только одно слово: «Пробьюсь».