Воевода

Куеля, не отвечая, сделал шаг к своему месту из высоких подушек, окруженному суровыми старейшинами и знатными воинами.

– А у вашего кочевья русы остановятся на отдых, снимут кольчуги, отстегнут мечи – и бери их голыми руками сонных и беспомощных, – не унимался посол. – Все серебро твое, и никто никогда не узнает, как это случилось. Скажешь, хазары напали, да и пленник будет у нас, что тоже немаловажно, и отведет от тебя всякие подозрения.

Куеля сел на свои подушки и, небрежно махнув рукой, устало сказал:

– Столько разговоров за один вечер! Твои слова утомили меня, хазарский посол. Ступай, слуги проводят тебя. Тебя позовут, когда совет племени примет решение.

Князь нарочно сослался на совет племени и притворно сделал утомленный вид, сам-то он давно принял решение, но беспокойство внутри него продолжало терзать его душу сомнениями. Он не был уверен до конца и хотел заставить говорить старейшин и знатных воинов, мнение которых он и так мог угадать. Но вся эта говорильня ему нужна была, чтобы потом, в случае неудачи, припомнить им их слова и отвести вину за неверное решение от себя. Куеля хорошо помнил завет отца, говорившего, что князь может ошибиться только один раз – перед своей последней битвой, и прекрасно умел ловко подхватить знамя победы только в свои руки и вовремя отдать щит поражения другим воинам. Наверное, именно поэтому он и был князем.

Обадия улыбнулся уголками губ и, пятясь в низком поклоне, вышел из княжеской юрты. Он так же, как и князь, без труда мог угадать, что скажут знатные воины, и быстро понял всю суть незамысловатой игры в совет племени, которую затеял Куеля. Но эта неуверенность князя печенегов невольно рождала в его душе беспокойство совсем другого рода. Неужели русы стали теперь так сильны, что даже бесстрашный забияка Куеля никак не может решиться на войну с ними? Что он, старый и опытный пройдоха, упустил и недоглядел в этой Руси, и что такое видит там Куеля? Что так страшит печенега и какая новая опасность грозит каганату?

Едва хазарский посол покинул юрту печенежского князя, как к нему подскочили двое слуг, которые вынуждены были дожидаться своего хозяина снаружи. Обадия молча махнул им рукой, чтоб они следовали за ним, но не приближались слишком близко, и быстрыми шагами направился к западной окраине поселения кочевников. Печенеги так же следовали за ним, недоверчиво поглядывая то на слуг Обадии, то на самого посла. Границы поселения отмечал забор из жердей, за которым паслись отары овец и табуны лошадей. К вечеру пастухи сгоняли скот поближе к кочевью в загоны, сделанные из таких же жердей. Миновав забор, посол направился к небольшому холму, который устало поднимал свои покатые плечи совсем рядом. Трава по склонам холма была выжжена солнцем и стоптана множеством копыт, поэтому пастухи гнали свой скот мимо этой вершины, и только старые замшелые камни смели забраться туда. Обадия дошел до этих камней и остановился. Камни имели очертания лиц и походили на грубые скульптуры, оставленные неизвестно каким народом, непонятно для каких целей. Может быть, это было забытое капище, может, могила вождя? Никто теперь этого сказать не мог, и Обадия, небрежно поставив свою ногу прямо на каменное лицо, подумал надменно, что это был, наверное, чей-то великий и грозный бог, и ему поклонялись и приносили жертвы, а теперь это всего лишь непонятный камень, неспособный испугать даже ребенка. Птичий помет, как насмешка, лежит теперь на этом камне повсюду, и сторожевые псы поливают его своей мочой, когда мимо проходят стада. Как опрометчиво создавать своего бога из камня или из дерева или же рисовать его образ на стенах. Любой негодный человек может оскорбить священный лик, а если ему не дадут это сделать, то это сделает время, которое всегда безжалостно к любым творениям рук человеческих. Нет, бог должен быть запрятан глубоко в душе человека, и образ его жить как легенда и передаваться из уст в уста, чтобы ни один кусок земной грязи не мог пристать к нему.

Обадия остановил ход своих мыслей и устремил свой взгляд на Запад. Слуги и печенежские воины стояли позади, безразлично озирая окрестности. Все, что волновало и занимало этих людей, было здесь, совсем рядом, и представляло собой стада и табуны, да еще оружие пастухов, которые охраняли все это живое богатство. Вдруг Обадия поднес ладонь к глазам и, пристально посмотрев вдаль, резко повернулся к ним.

– Караван идет, – заявил он уверенно. – Русский караван.

И, обращаясь к печенегам с твердостью человека, привыкшего повелевать, резким голосом, не терпящим возражений, добавил:

– Сообщите вашему князю, что русы будут здесь, когда скроется солнце.

Печенеги недоверчиво переглянулись, но не сдвинулись с места.

Посол раздраженно выругался на незнакомом языке и, указав рукой на оранжево-желтую широкую полосу угасающего света, охватившего весь горизонт на западе, почти закричал, словно говорил с глухими:

– Вы видите это красноватое облачко? Это идет караван, и пыль, поднимаясь над степью, окрашивает свет солнца в красноватый цвет. Идите и доложите это вашему князю. Не то я сам сообщу, как вы скрыли приближение русских.

Печенеги переглянулись, и один из них быстро пошел к княжеской юрте. Обадия не стал дожидаться ответа на свои слова и не спеша направился в обратный путь, чтобы быть поближе к месту принятия столь важных решений. Одного из своих слуг при этом он отослал к небольшому отряду хазарских воинов, который стоял на восточной окраине кочевья и который за изгородь не пустили. Когда Обадия остановился около княжеской юрты, его гонец уже достиг своей цели, и хазарский отряд быстро снялся с места и, проскакав по степи пару верст, исчез в расположенной неподалеку балке.

Посол проводил воинов глазами и довольно улыбнулся: все шло, как надо, и в том, что печенежские воины не устоят перед искушением взять русское серебро, он почти не сомневался. «Кангарами еще себя величают, – брезгливо усмехнулся он про себя, – а отряд, идущий по степи, заметить не могут. Правильно вас русские печенегами прозвали; печенеги вы и есть, коряжки копченые». Он хотел было сочинить еще что-нибудь обидное и презрительное, но из юрты Куели выскочил воин и бегом направился к нему.

– Посол, посол, князь тебя кличет! – выкрикивал воин на бегу.

– Засуетились, сволочи, – выругался себе под нос Обадия. – Серебра захотелось!

Тем не менее он сделал любезное лицо и поспешил в юрту Куели.

– Кто тебе нужен в караване русов? – был первый вопрос, который услышал посол от одного из старейшин вместо ответа племени.

– Это женщина, – хазарин почему-то занервничал, вспомнив, что у кангар до сих пор соблюдался древний культ почитания женщины-матери. – Она молода, но знатного рода. Честь ее не должна быть нарушена, и ей не должно чинить никакого вреда.

Старейшины удовлетворенно кивнули головами. Такой поворот дела их устраивал.

– Но помни, хазарин, никто не должен знать, что здесь случится сегодня ночью! – ввернул свое слово недоверчивый Куеля.

– Можешь не сомневаться, князь! – Обадия позволил себе улыбнуться наглой бесстыжей улыбкой пройдохи, который удачно обтяпал свое дело и больше ни о чем не хочет думать. – Можешь не сомневаться; все будет, как надо!

«Как надо мне!» – добавил он про себя, насмехаясь над детской наивностью обретенных союзников. «Серебришка подзаработать захотелось? – теперь его язвительный иудейский ум продолжал издеваться над теми, кто должен был сослужить ему службу и кого он собирался использовать. – Ах, если б вы знали, как зарабатываются настоящие деньги, вы бы не шатались по степям на грязных лошадях, а... – он еще раз усмехнулся, радуясь ловкости своего ума, – а сидели бы где-нибудь в городе, в лавке ростовщика, но тогда бы вы уже не были печенегами, а были бы иудеями, что, конечно, просто невозможно».

Глава 6 Обмануть судьбу

Весть о том, что сегодня ночью будет нападение на русский караван, пронеслась по печенежскому стану, как степная буря, которая загоняет людей в свои дома, чтоб они сидели там и не высовывались. Так и теперь, прежде шумное и полное неугомонной ребятни, поселение кочевников вдруг словно обезлюдело. Перепуганные матери загнали всех детей по домам, едва сторожа сообщили о приближении русов. Русские считались теперь обреченными, а по древнему поверью взять что-либо у обреченного означало навлечь на всю семью беду. Купцы же всегда одаривали детей какой-нибудь мелочью: то игрушкой, то пряничком, к неописуемому восторгу полудикой детворы, и потому день, когда приходит караван, был долгожданным праздником. А теперь все словно вымерло, и только в щели пологов юрт выглядывают перепуганные глаза.