Воин Донбасса

Хм… Мужних жён это, понятно, не касается, в очередной раз начинал Кравченко запутываться в подобных рассуждениях и плавно переходить на лёгкую стадию мужского шовинизма. Там — дело иное: семья, дети, долг чистоты перед мужем. А если женщина свободна — так в чём проблема? Конечно, в идеале было бы, чтобы ещё и мужчина был свободен — всё же гулять при наличии любимой семьи не есть гут.

Так ведь и не гульба же тут! Ну, у него тут. Семья там, а война — здесь. Стресс боевой. И послебоевой. Но тоже снимать необходимо. Когда адреналин уходит после боя — коленки подчас слабеют. И в груди что-то бесится мелко-мелко, будто дрожит голое на морозе…

А под обстрелом — так оно и без всякого адреналина всё дрожит: вжимаешься в стеночку, желательно бетонную, поделать ничего не можешь с хлопающей по тебе снарядами, будто мухобойкой, смертью. И лезут в голову всякие ненужные мысли. Хотя и не мысли на самом деле вовсе, даже и не чувства, пожалуй, — а… инстинкты, что ли. Словно каждая клетка организма твоего вспомнила себя первобытной амёбою, которую сейчас жрать будут. И ползёт с каждой этой клеточки в мозг вопль инстинкта самосохранения. А мозг ужасается. Крепко так ужасается иногда. Иногда и выносится от ужаса. Видал Алексей Кравченко пару таких случаев, а ещё больше рассказывали.

Чем такое снимать после боя? Особенно когда оно накладывается на вид разорванных тел тех, кому не повезло, на запахи свежей крови и сгоревшего человеческого жира, что шелушится чёрными потёками на горелой броне, на звуки обрывистого треска огня, обгладывающего стропила разрушенного дома, и всхлипывающего дыхания-стона раненного в грудь товарища… Чем такое снимать, тем более, что знаешь: от этого не избавишься до конца жизни, ибо оно сразу и навсегда вцепляется в душу? Водкой? Конечно! Но она опасна. Она просто опасна — и для воина, и для армии. Глоток после боя — но не более. Иначе от бутылки вскоре будет не оторваться. А постоянно пьющая армия — это… Как те ушлёпки «айдаровские» в октябре под Трёхизбенкой, настолько ужратые, что даже не соображали, чья и зачем ДРГ их в ножи берёт…

А мужских стрессоснимающих удовольствий создававший Адама жестокосердный Саваоф придумал совсем мало. Драку, алкоголь и женщин. Драки тут в количествах, давно уже пресыщение настало. Водка — штука обоюдоострая… Остаются только женщины.

Тоже, конечно, обоюдоострые штучки… Но так оно, возможно, и к лучшему…

Вот так капитан Кравченко размышлял о том, о сём, панически отскакивая в сторону от тех тем, которые подводили к конкретике нынешней ночи и нынешнего утра, к Насте и Ирине, и к тому, что дальше делать.

Как бы в параллель к этим мыслям — или в промежутках, что ли, — он закупал запланированное, менял деньги, уминал пельменьки под водочку в «Бочке», потом ехал на такси к больнице по Оборонной. Затем поднимался на этаж, попутно вспомнив и сравнив здешний чуть заброшенный, но порядок, с раскорёженной танковыми снарядами, а потом ещё и заминированной и взорванной украинскими карателями при отступлении больнички в Новосветловке…

Здесь, говорили, тоже что-то взрывалось летом, но теперешние ухоженные бежевые коридоры с линолеумом цвета морской волны, всё чистенькое, представляло бесконечно разительный контраст с тем, что Алексей видел там ещё в ноябре. Говорили, правда, что там в декабре начали всё восстанавливать, — как раз у Ирки как-то лежали, смотрели какой-то фильм по «Луганску-24», а там вдруг врезались новости со ссылкой на какое-то «Луганское информационное бюро». Как раз про ту несчастную больничку, что, мол, сам глава распорядился её отремонтировать… Но в его, Алексея, внутренней картинке это ничего не меняло — на ней так и стояла та несчастненькая, двухэтажная, словно сгорбившаяся и с вырванными глазами больничка…

Номер палаты, где лежала Ирка, они с Мишкой выяснили ещё вчера. Сейчас же он закрыл и ещё одну вчерашнюю тему. Ирину давеча записали чуть ли не как безымянную, потому как никаких документов при ней не было. А значит, обращение с нею вполне могло быть не ахти. В итоге имя-фамилию с его, Алексея, слов всё же вписали, но за обещание завтра же занести и показать паспорт пациентки. Что он сейчас и исполнил, забрав его у Томича. С удовольствием узнав заодно, что вчера же, после операции, перевели его женщину в другую палату, повыше качеством и двухместную. Скорее всего, произвели впечатление Мишкины корочки — Кравченко, как и теперь, был в гражданке, и потому едва ли мог составить конкуренцию маленькой багровой книжечке.

— Там у неё даже и охрана выставлена, — со значением просветили его относительно нынешнего высокого положения подруги.

В общем, поднимался наверх Лёшка, хоть и удивившийся последнему известию — ни о чём подобном, вроде, речи не было ни с Митридатом, ни с Томичем, — в настроении приподнятом и даже несколько просветлённом. Вроде бы разрешаются проблемы потихоньку. С Иркой, по словам врачей, тоже всё вроде бы тьфу-тьфу — контузия, да, баротравма, что ж, но опасных для жизни ранений нет, на порезы, что были, наложены швы, пару-тройку дней понаблюдать, и можно будет домой забирать.

А главное, буквально на входе в здание пришло, как просветление, решение его запутанной ситуации. Разумеется, никаких признаний и хныканий по Насте он производить не должен — последнее, чего на самом деле хочет женщина, это признания в измене. Была о том передача по телевизору. Ток-шоу или как там оно называется. Потому что такое признание отрезает всякий луч надежды на сохранение прежних отношений. А этого-де ни одна любящая женщина не желает. Как бы ни настаивала на признании измены.

Так что никаких признаний, никаких изменений в поведении. А чтобы случайно ничего ненужного не показать чуткому женскому сердцу, Настю просто выкидываем из головы. А что в голове? А в голове у нас — ход расследования, роль домохозяйки в происшедшем и всякие хорошие новости о его повышении. Он же военный? Ну! Значит, честолюбие должно быть выше среднего. Вот пусть и выпирает сейчас.

Единственное, что несколько сбило его с этой волны облегчения и решимости — странно колючие глаза дебелой, ражей тётки в ополченческой униформе, что присела на каталку с оранжевым лежаком как раз возле двери в Иркину палату. Уж больно та придирчиво смерила его взглядом. Потом приподняла неторопливо массивный зад и, подкинув подбородок, осведомилась:

— Вы кто такой будете?

Алексей посмотрел на неё внимательно:

— А вы?

Тётка — абсолютный типаж рыночной бабищи, только к тому же и ростом крупная — нахмурилась:

— Палата под охраной. Документы предъявите!

Ага, это становилось интересно. Показать ей, что ли, офицерское удостоверение и поставить раком? Ну, то есть, по стойке «смирно». Но настроение было хорошим, бодрящим, потому он спросил заботливо:

— А у тебя, родимая, есть документы, подтверждающие твоё право спрашивать документы?

Тётка, чувствовалось, поплыла. Она явно не привыкла получать такой наглый и уверенный отпор. Пауза затянулась.

— Ладно, во-оин-н, — с непередаваемой офицерской интонацией, употребляемой в русской армии, наверное, со времён царя Гороха, проговорил Кравченко, — свободна пока. Доложись караульному начальнику, чтобы приказал тебе изучить «Устав гарнизонной и караульной службы».

И прошёл в палату. К Ирке.

Толстуха не сделала даже попытки ему помешать.

Ирка лежала на койке бедная и бледная. Левая рука, лежавшая поверх одеяла, была перевязана от плеча и до локтя. Правая скула, как раз обращённая к Алексею, багровела большим синяком — тут, видать, и приложило девочку обо что-то ударной волной. Глаза были глубокие, словно запавшие в синеву подбровья. И вся она казалась маленькой и как будто усохшей. Господи, она как котёнок, брошенный в подворотне!

Кравченко грохнулся перед нею на колено, как перед знаменем части. Нежно, но крепко взял в ладони предплечье её правой руки, приподнял к губам и стал целовать. К её губам прикасаться пока побоялся — мало ли, как там у неё, что болит из-за перенесённого удара.