Воины Солнца и Грома

— Почему ты не велел его схватить? — спросил Ардагаст. — Сам же говорил — он вор.

— Почему? А потому, что он — Гай Юлий Спевсипп, римский гражданин. А мой отец — Тиберий Юлий Котис, друг кесаря и римского народа. И этот город — не Пантикапей, а Кесария. А этот храм — здешний Капитолий, и молятся там вместо бога — Нерону, то есть его гению-покровителю. А мой дядя Митридат уже пятнадцать лет томится в Риме — за то, что хотел возродить царство нашего предка Митридата Евпатора.

— Твой дядя что, в темнице?

— Нет, на собственной вилле. Он ее прозвал «гробницей Митридата»… — Царевич встряхнул головой и плечами, словно сбрасывая тяжесть. — Что-то мне Аристотелевы «Политии» в голову уже не лезут. Поедем-ка все втроем к Мирмекию и кургану Перисада. Выкупаемся, разомнемся хорошенько. Главное, ни один городской мерзавец нас там искать не будет. А ты, рос, мне расскажешь о ваших краях. О росах, венедах…

— Я сам наполовину венед.

— Вот и хорошо. А то Геродот писал пятьсот лет назад, а этот Страбон про то, что к северу от роксоланов, вообще ничего не знает, даром, что семнадцать длиннющих книг сочинил.

— Да мне бы сначала найти Элеазара-медника, иудея… — робко заметил Ардагаст.

— А мы поедем мимо синагоги — это у них вроде храма. Иудеи все друг друга знают.

Рескупорид скрылся во дворце и вскоре выехал верхом, в штанах и коротком плаще, с акинаком.

Проезжая через ворота акрополя, Ардагаст спросил:

— Что это у вас за сармат на воротах?

— Это не сармат, а мой дед Аспург, — пояснил Рескупорид. — Настоящий степной богатырь! После прадеда Асандра в Пантикапее правили проходимцы и римские холуи — Скрибоний, Полемон. А Аспург прятался среди сарматов и меотов. И в конце концов убил Полемона и освободил Боспор.

— Тогда моему отцу нужно поставить статую еще больше этой, — усмехнулся Инисмей. — Аспург только вернул себе царство, а отец наше царство сам создал. Он алан, а не аорс, пришел с дружиной с востока, из-за Каспия. Тогда в степи все между собой дрались: аорсы, роксоланы, языги. Только отец сумел одних помирить, а других выгнать.

— Пусть ему статуи ставят ольвийцы — те, что вам деньги чеканят.

— Уже не чеканят, — зло сплюнул Инисмей. — Ольвийцы — трусы и предатели, римлян в город впустили. А роксоланы и даки с бастарнами к римлянам на пузе приползли.

— Зато росы Фарзоя не предали, и венеды тоже. У нас на севере народ такой — если кому верны, значит, до конца. А предатели от ока Хорса нигде не скроются, Перун-Ортага их посечет их же оружием, а Мать Сыра Земля не примет ни живых, ни мертвых, — сказал Ардагаст.

В синагоге мальчики застали только сторожа, который объяснил им, что Элеазар из Масады, медник, живет на горе, у западных ворот акрополя, но из города уехал и будет разве что к ночи, а скорее завтра. Трое поехали дальше, к городским воротам, и не слышали, как сторож бормотал им вслед:

— К этому смутьяну и нечестивцу только таким буйным варварам и ходить. Разве станут они искать честного и богобоязненного еврея?

* * *

Триклиний [4] Потоса, сына Стратона, одного из богатейших людей Боспора, был отделан роскошно, но со вкусом. О том, что хозяин дома — иудей, напоминали разве что вышитые на занавесях из тончайшего зеленого виссона семисвечники, шестиконечные звезды и херувимы — крылатые быки с человечьими головами. Да еще большая фреска с праотцем Авраамом, угощающим троих ангелов. Но напротив нее великолепная мозаика представляла развеселое пиршество Диониса и его свиты. Чересчур откровенных сцен, впрочем, не было, хотя хозяин знал толк в книгах вроде «Роскоши древних» или «Милетских рассказов», найти которые, например, в шатре бежавшего полководца означало окончательно его опозорить. А в иерусалимском доме Потоса вообще не было никаких изображений, запрещенных второй заповедью. Но здесь, на северной окраине империи, живопись можно было увидеть даже в синагоге.

4

Триклиний — столовая.

За обильно накрытым столом на изящных ложах с ножками из слоновой кости возлежали хозяин и четверо его гостей — царский казначей Спевсипп, посол Рима Валерий Рубрий, Левий бен Гиркан, молодой отпрыск весьма знатного рода, и его учитель, самаритянин Захария. У ложа Захарии пристроился громадный черный пес. Слуг не было, ибо за этим скромным ужином говорили о таких вещах, которые не следует знать даже самым преданным рабам.

Потос — солидный, но жизнерадостный, с тщательно ухоженной бородой патриарха — поднял фиал синего финикийского стекла с молодым синдским вином.

— Итак, теперь ты, Левий — Луций Клавдий Валент, римский гражданин. Ты снискал доверие императора — разумеется, за высокие добродетели, достойные римлянина. И теперь некоторые поступки, из-за которых ты покинул Боспор, вполне можно оправдать юношеским пылом. Кстати, Менахем-рыбак угодил в руки зихских пиратов, так что обвинять тебя в подлоге, да еще в убийстве, больше некому. А Ноэми и ее ребенку я все это время помогал — из твоих денег, конечно. Эти незаконные дети становятся твоими злейшими врагами, если их бросить в нищете… Главное, ты не утратил веры в единого Бога и в бессмертие души. А мелкие грехи мы, фарисеи, умеем прощать друг другу. За тебя, мой мальчик!

Слушая эту речь, Валерий пару раз фыркнул, а Захария спрятал ухмылку за узорчатой мегарской чашей. Но на красивом нагловатом лице Левия-Валента появилась лишь легкая тень усмешки. «А он выучился владеть своими чувствами», — с удовлетворением подумал Потос.

— Но расскажи же нам, что нового в Риме. А то у нас тут слухи да слухи — остается жалеть, что не владеешь магическим зеркалом, как твой мудрый учитель, — сказал Валерий.

— В Вечном Городе все вверх дном! — широким движением Валент смахнул несколько кубков. — Принцепс [5] наконец развелся с Октавией и казнил ее. Августа теперь — Поппея Сабина.

5

Принцепс — «первый» (сенатор), титул императора.

— О Яхве, ты не забываешь свой избранный народ! — воздел руки Потос. — Поппея предана нашей вере.

— Афраний Бурр умер. Во главе преторианцев теперь — Фенний Руф и Тигеллин. Старого болтуна Сенеку принцепс больше не слушает. Дорифор и Паллант отравлены — для отпущенников они стали слишком богаты и слишком глубоко запускали руку в казну. Корнелий Сулла убит, Плавт убит. Педаний Секунд тоже убит — своим рабом. Все рабы, находившиеся в доме, за это казнены. Наконец римляне научились соблюдать законы, сделавшие их повелителями мира!

— Давно пора! — Крепкий кулак Валерия опустился на стол. Простое солдатское лицо светилось торжеством. — За Нерона, лучшего из императоров!

— И за новые божественные стихи и не менее божественные колесничные победы, которыми ему теперь никто не помешает осчастливить империю, — напыщенным тоном провинциального ритора произнес Захария. Его худощавое лицо, обрамленное черной курчавой бородой, сливавшейся с шапкой таких же курчавых волос, таило неистребимую, едкую насмешку — не над Нероном даже, но над всем миром. А черный пес, привстав на передние лапы, трижды пролаял торжественным басом.