Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 1. Авторский путеводитель
Шрифт:
Исси-ле-Мулино
«Ереван на Сене» Моя Армения • Резня ХХ века • Жано ле Хай • Другой Покровский
Некогда городок Исси-ле-Мулино (Issy-les-Moulineaux) стоял в центре обширных земельных владений богатейшего аббатства Сен-Жермен-де-Пре. Городок долго сохранял следы своей монастырской принадлежности, да и ныне здесь еще есть высшая школа богословия (понятное дело, католического). В былые времена стены здешней семинарии Сен-Сюльпис видели Боссюэ и Фенелона, Талейрана и Эрнеста Ренана.
Позднее городку суждено было стать колыбелью французской авиации. С того самого места, где нынче размещается вертолетный аэродром Парижа, в 1908 году Анри Фарман совершил полет по кругу длиной в километр на биплане, построенном Габриэлем Вуазеном. До Первой мировой войны пилоты еще нередко учились на этом поле, пока оно не стало для них тесным. Надо отметить, что одним из
Нынешнее здание духовной семинарии и высшей богословской школы построено было здесь лишь в конце XIX века на том месте, где стоял замок королевы Марго. От времен Маргариты Наваррской замковый парк сохранил Каменный кабинет со всеми его чудесами.
На углу улицы Бодэн и авеню Шарля де Голля жил в Исси-ле-Мулино художник Анри Матисс. Его потомки живут здесь и поныне. Что до здешнего замка семьи Конти, то он был разрушен в пору Парижской коммуны и о нем напоминает лишь замковый парк, носящий имя писателя-коммуниста, воспевшего Сталина, – Анри Барбюса (ему, впрочем, не пришлось вернуться после этого живым из Москвы – может, был он больше уже не нужен Коминтерну).
Как сообщает в своей книге о Марине Цветаевой И. Кудрова, в Исси-ле-Мулино (в самой гуще эмигрантского обитания) жил один из советских кураторов С. Эфрона – В.И. Покровский. Ему и сдал жену Сергей Эфрон, бежав в Советский Союз после убийства И. Рейса. Выдавая Марине Ивановне «жалованье» мужа, Покровский хотел даже переселить ее в Исси-ле-Мулино на какую-то «служебную» квартиру (были и здесь такие), но потом было, видимо, решено переселить ее в парижский отель…
Вместе с Юрием де Планьи Владимир Ипполитович Покровский (все звали его просто Дик) держал на Лазурном Берегу (в Ла-Фавьере близ Лаванду) русский пансион. В гости к ним не раз приезжал их родственник, таксист Вадим Кондратьев, завербованный в советскую разведку С. Эфроном и Н. Клепининым. После нашумевшего убийства эфроновской группой перебежчика И. Рейса В. Кондратьев, как и сам С. Эфрон, бежал в Москву, но в отличие от своих «вербовщиков», умер там очень скоро, не дождавшись ни ареста ни расстрела. Умирал, вероятно, спокойно, ибо ни Исси-ле-Мулино, ни русский Ла-Фавьер они не оставили без «хозяйского» присмотра.
В Исси-ле-Мулино есть интересный музей старины, который называют Музеем игральных карт. В нем и правда экспонируется богатая коллекция карт XVI–XIX веков, однако в музее этом не одни только карты. Здесь есть залы, экспозиции которых дают возможность проследить развитие местных ремесел и зарождение промышленности. В музее представлено также обширное собрание картин местных художников.
Городочек Исси-ле-Мулино называют иногда «Ереван-на-Сене». Для моих ушей оно не пустой звук, это «ан» – Ереван, джан, Хайастан… Звук армянский…
Первых в моей жизни настоящих, живых парижан мне довелось встретить в маленьком армянском городке Эчмиадзине, что неподалеку от Еревана и турецкой границы (там издавна размещается резиденция религиозного главы всех армян – католикоса). Произошла у меня эта встреча еще в молодости. После окончания университета и института иностранных языков, в то время носившего имя забытого ныне партийного функционера Мориса Тореза, я был призван на действительную службу в армию и доставлен в русский полк, стоявший в святом Эчмиадзине. За те 25 месяцев солдатской службы, что я мыл тепловатой водой сотни сальных алюминевых мисок на кухне, драил офицерский сортир, изучал устройство автомата Калашникова, а позднее вполне мирно сачковал в каптерке хозчасти, в столице моей родины Москве произошли некие климатические перемены, которые хитроумный товарищ Эренбург назвал «оттепелью»: в 1956-м товарищ Хрущев с партийной трибуны осветил особенности сталинского гуманизма, а в мигом потеплевшую, «оттепельную» столицу России впустили двух-трех певцов нерусского происхождения. Среди них был французский певец-коммунист Ив Монтан, который (справедливость требует отметить) лет 30 спустя умер ярым антикоммунистом. В те месяцы 1956 года черная тарелка репродуктора у нас в казарме над дремлющим дневальным распевала отныне по-французски: «О Пари! О Пари! Гран бульвар… Мадмуазель сюр ля балансуар…» С ума сойти, какие слова! Заслышав это пение, я раздобыл учебник французского языка для 6 класса средней школы и начал учить новый язык.
Похвастаюсь, что к тому времени я уже сносно научился говорить по-армянски и по-английски, но французский, как вскоре выяснилось, это было совсем другое дело. Я без труда понял, что такое «парашют», «бюрократ», «сортир», «будуар», «суп» и даже «бульон», но мне хотелось узнать, как это читается, а спросить было не у кого: я и так был у нас в «русском полку» самый «высокообразованный». И вот однажды, получив увольнение, я пошел на почту, чтобы отправить в Москву мамины письма. Бедная мамочка чуть не каждый день писала мне в полк письма из Москвы, я их хранил, но накопилось их уже больше
полтыщи, и прятать было негде. Так вот я занял очередь на почте и вдруг увидел, что передо мной какая-то молоденькая армянка вертит в руках письмо с американским адресом, в котором было, как я сразу заметил при тогдашнем молодом зрении, две ошибочки – французские надбуквенные знаки. Я спросил ее, не знает ли она случайно французский. Она сказала: «Га! – это по-нашему, по-эчмиадзински значит «Да», а потом она сказала «Уи, месьё», или что-то вроде того – это уже по-ихнему, по-французски. Я отозвал ее в угол и достал из своей противогазной сумки запрятанный под маской учебник, открыл урок десятый и говорю: почитайте, пожалуйста, вот тут: «Пьер большой мальчик». И тут уж она заворковала, закартавила, заграссировала – райская музыка для души. Конечно, то, что молодая армянка из захолустного городка вступила в непринужденную беседу с русским солдатом, уже это было ненормально, но я только потом понял, что она не просто армянка была, что она еще была парижанка. Боже, как она прочитала это мерзкое слово «гарсон»! Тогда-то я и понял, что это не просто лакей, который носит пиво, как у Мопассана: это значит «мальчик». Я и сам был тогда гарсон, полный сил гарсон, смазливый такой гарсон в солдатской гимнастерке х/б б/у в тропическом варианте, с панамой… Гарсон… Амур… Тужур… Впрочем, ликбезное счастье мое было недолгим – подошла наша очередь к окошечку на почте. «Слушай, – сказала она мне по-армянски, – приходи к нам домой в воскресенье. Четвертая улица дом десять. Муж будет очень доволен…» Ничего себе, подумал я, армянка, русский солдат, да еще и муж будет доволен…В воскресенье я долго чистил свои кирзовые сапоги-говнодавы, наводил блеск на пуговицы асидолом и живо представлял себе, как армянский муж встретит меня дубиной. Но все же я пошел, аккуратно заправив учебник французского под маску противогаза. Жили они возле нашего полка в нищенской халупе с земляным полом, и когда я вошел, ее муж, прелестный, щуплый молодой мужик в очках, купал в корыте маленьких дочек. В сенях было холодно, пар вздымался от корыта клубами, но армянский мужик, мельком взглянув на чужого солдата через запотевшие очки, лишь закричал: «Симон, воды, еще воды! И полотенце!» А я столбом стоял в углу среди пара и мыльных брызг. Оказалось, что Симон забыла предупредить мужа о моем предстоящем визите. А он домыл своих визгучих девчушек, обтер руки, представился мне – и мы стали друзьями. Они были парижанами, эти новоприезжие армяне, так сказать, норикох – из тех семи тыщ, которых пропагандисты из якобы распущенного Коминтерна уговорили после войны уехать в страну обетованную, в страну счастья, на «старую родину», где они сроду не бывали. Это было в 1947-м. И вот они жили здесь чуть не десять лет, в этой эчмиадзинской трущобе. Андроник с трудом достал работу, учителем французского в армянской школе, за 20 километров от Эчмиадзина, за 80 руб в месяц – на пятерых, он, жена, две девчушки, бабушка, ее мама – гуляй, рванина, от рубля и выше. Но хорошо хоть не посадили, потому что ихних репатриантов, как и тогдашних русских, что сдуру вернулись, поддавшись порыву и пропаганде, – их, если и не в ссылку, то в лагеря. Правда, Армения – маленькая, далеко не сошлешь. Но зато в Армении даже поселок для приезжих «норикох» назывался символически – «Поселок имени товарища Берия». От одной надписи страху натерпишься…
Чтоб поднять вам настроение, сообщу, что армян вскоре после этого начали выпускать с «исторической родины» и мало-помалу они почти все (кого еще не зарыли в каменистую землю) унесли ноги обратно – в Марсель, в Баланс, в Лион и сюда, под Париж, в Исси-ле-Мулино, в Альфортвильд, а также в IX округ Парижа. О Пари! О Пари! Гран бульвар. Что там еще?
Вот и вся моя короткая история о том, как у меня, у русского солдата, появилась знакомая эчмиадзинская семья – мои парижане – Андроник Эскузян, Альтун Эскузян, по-парижски Андре и Симон. Чудная была пара – неунывающая, веселая, щедрая. А в доме у них – холод сучий, горная зима на дворе. Андре мне объяснил: «Угля тут не купишь ни за какие деньги…»
Тут уж мне представилась возможность отличиться. Поговорил я в части со старшиной-сверхсрочником Черешневым со склада ГСМ: думаю, деньги ему будут нелишние. С другом-шофером из автовзвода поговорил. Накидали втроем машину угля, подъезжаем к их дому – Андре стоит в плащике, подбитом ветром. Сует им деньги, бутылки с вином. Старшина говорит: «Чудной какой армянин…» Я говорю: «Лапоть. Это не армянин. Это парижанин… Я у него учусь французскому языку». Старшина говорит: «И тебе это надо, Борочка…»
Но по-французски я так и не научился тогда. Всего прошел месяц нашего знакомства, и как-то под вечер писарь стройчасти мне говорит: «Пришла бумага – тебе младшого и увольнение в запас. Сегодня подписать некому, но завтра я тебя оформлю, беги на волю…»
Боже, что со мной творилось в тот вечер! Вернулся в казарму – храп, все уже спят. А я чую – не усну нынче. Побежал на Четвертую улицу к Эскузянам, всех разбудил, даже бабушку. У Андре была бутылка коньяку заначена. Выпили за свободу, за мой дембель, а назавтра я уже содрал на рассвете погоны и ехал в Москву на поезде…