Вокруг предела

— А… что? Раненый? — вскинулся Смолл, увидев вошедших. — Что вам надо?

Один из вооруженных на ломаном английском, тщательно подбирая слова, торжественно ответил:

— Мы чрезвычайно обязаны пригласить вас сопровождать нас до определенного места.

— Инструменты взять? Какое ранение?

— Инструмент есть, вот! — выкрикнул второй из вошедших. Он занял позицию у двери и качнул дулом автомата. Его развеселило сказанное, и он раскатисто заржал. В перерывах между приступами хохота, второй что-то выдавливал на местном языке третьему, стоящему у окна и тот тоже смеялся. Первый же легонько ткнул Смолла дулом автомата в плечо, но речь его была по-прежнему изысканна:

— Уполномочен прискорбно заявить, что здесь состаивается взятие заложника.

— Что за чушь! — возмутился Смолл. — Я нонкомбатант. Я представляю международную гуманитарную организацию. Я протестую, я лечу ваших же соотечественников.

— Наших соотечественников эффективнее спасет отсутствие кровавой банды премьера Нгоро. Посредством вас мы взовем к мировому общественному мнению…

— Чушь! — разозлился Смолл, хотя как раз сейчас этого делать и не следовало. — А если я буду кричать и сопротивляться?

Вежливый с наслаждением поднес к его лицу дуло автомата. Смолла прошиб холодный пот. Он с трудом отвел глаза от черной, воняющей кислым дырочки в срезе ствола и посмотрел вверх, в глаза вежливого.

То, что он увидел, лучше всего определялось словечком Смирнова: «гляделки». С человеком, у которого такие глаза, разговаривать бесполезно. Смолл не считал себя героем, это была не его война. И он уже стал подниматься, когда от двери раздался истошный крик. Стоявший у окна тоже завопил и, бросив на пол автомат, ринулся во двор, прямо через стекло. Смолл опустил глаза и замер потрясенный, как никогда в жизни. Дуло автомата, по-прежнему торчащее в нескольких дюймах от его носа, само по себе плавно изгибалось вверх, при этом оно еще вытягивалось в длину и одновременно (но как, боже, но как?) завязывалось в какой-то странный узел. И Смолл, и «вежливый» завороженно следили за эволюциями дула, пока они не прекратились. А когда Смолл увидел, что за узел образовался, он рухнул на кровать и истерически захохотал. «Вежливый», не веря глазам, поднес то, что получилось, к лицу и вызвал у Смолла новый приступ хохота. О, Смолл часто это видел. «А вот тебе дуля в нос!», говорил Смирнов и ловко собирал пальцы в известный фаллический символ. Надо думать, «вежливый» никогда не видел ствола автомата в виде великолепно выделанной дули! Когда приступ хохота прошел, Смолл обнаружил, что в комнате никого нет. Трое налетчиков бежали, побросав свой автоматы, точнее то, во что они превратились. Валявшийся у двери пострадал больше всех — ствол и затворная коробка вместе с затвором превратились в причудливую, сложно изогнутую вазу. А из того, что до этого было дулом, кокетливо высовывалась желтая роза. Брошенный у окна автомат внешне был абсолютно цел, с той разницей, что вместо изогнутого магазина к нему тщательно крепилась человеческая берцовая кость. Увидев это, Смолл снова повалился на кровать и смеялся еще минут десять.

А далеко, на другом континенте, так же катался на кровати Трофимов. Слезы от хохота текли у него по щекам, тело сотрясалось, а бесшабашно веселый голос в мозгу ликовал: «Вот так! И всех их так!»

Отсмеявшись, Трофимов задумался. Уже то немногое, что он видел в своем мысленном облете планеты и то, что он знал из газет, радио и телевидения, свидетельствовало однозначно: партизанскими действиями серьезных результатов не добьешься.

Да, он спас Джонна Смолла, мог спасти еще сотню ему подобных… А ту девушку, о которой вспоминал Смолл?.. А повстанцев?.. В мире ежедневно происходят конфликты, ежеминутно льется кровь… Как прекратить все войны разом, если за ними стоит противоборствующий интерес? И чей интерес предпочесть! Промышленность, уничтожающая природу, — уничтожить ее?.. А преступность?.. Трофимов не знал, способен ли он одновременно контролировать даже десятки ситуаций, а ведь их тысячи!

Но все эти сомнения не отменяли главного. Пока у него есть сила, он будет действовать. Эти «Живые Мысли» — они не живые. Они не способны понять стремления и нужды биологического существа, и только от непонимания запрещают вмешательство. Но он, Трофимов…

— А ты еще не понял, что они и мы, — это одно? — как гром грянул Голос.

13

Выговцев включился в мысли Трофимова на подходе к «Шанхаю». Именно на подходе: он не спеша шел по улицам, хотя мог бы оказаться около избушки Потапыча в мгновение ока. Собственно, это был уже не Выговцев, это была Сила и Воля, имеющая форму биологической структуры. И все же пребывание в облике Выговцева не прошло даром. Долгое время скрытая «Живая Мысль» поневоле прониклась чем-то, присущим человеку. И она полюбила этот нелепый и всё же чем-то подкупающий мир. Там, в просторах Вселенной было все, было в тысячи раз больше, но чего-то не было. Выговцев шел пешком, радуясь ночи, шагам, чувству физического напряжения, нарастающего с каждой минутой. А заодно вторым, третьим, тридцать третьим уровнем восприятия он слушал мысли Трофимова и то удивлялся, то восхищался. Например, историю с автоматами Выговцев оценил и посмеялся. Там, на свободе пространства, юмора не было. Юмор основан на несоответствии, а какое, несоответствие, если ты всемогущ? Но все же Трофимов заблуждался, заблуждался искренне, и Выговцев не надеялся, что его можно переубедить. Такое уже бывало, и Разум Вселенной каждый раз оказывался перед сложнейшей задачей. То на одной планете, то на другой «Живая Мысль» проваливалась в сознание биологического существа. И случалось невероятное — сила, способная лепить материю, как глину, сила, для которой пространство и время только способы существования, отступала. Она сталкивалась со слабенькой, раздерганной и запутанной биологической мыслью и не могла ее подавить. Хуже того, иногда той удавалось заместить ее, вместить в себя. Эта новая, полуживая мысль оказывалась способна сознательно, или, еще хуже, бессознательно приводить в действие страшные возможности… Конечно, и добрые, но вперемешку со злыми. Разум Вселенной уже потерял две планеты. Миллионы лет «Живые Мысли» совершенствовали свою независимость от материи. Для того, чтобы снова научиться с ней работать, им пришлось бы утратить часть своего совершенства. И было решено, что когда произойдет проваливание «Живой Мысли» в биологическую, то немедленно будет инициироваться еще не прошедшая весь цикл Мысль в близко находящемся существе, для противовеса той, полуживой. А затем обе снова пройдут весь цикл. Так что Выговцев знал, куда и зачем он идет, а Трофимов — еще нет. И только когда голос Выговцева вмешался в его размышления, мгновенно все понял и откликнулся.

— Это вы-то одно? Вы, гордые и прекрасные, для которых не существует сложностей и бед, одно с несчастным, истекающим кровью, задыхающимся, отравленным человеком? И вы называете эту Землю «материнской планетой»?

— Каждый должен пройти свой путь… И ты знаешь, что мы не можем управлять материей.

— А как же ты хочешь меня остановить?

— Я еще не полностью потерял контакт со своей биологической структурой, моя сила — ее умение.

— Вот, и что же мешает вам, вот так, в облике человека, прийти и помочь?

— Каждый должен пройти свой путь. Любое нарушение ведет к непредсказуемым последствиям. Мы — это они в далеком будущем. Они — это мы в забытом прошлом. Мы прошли этот путь до конца и стали тем, чем стали. Та же судьба ждет и их.

— Правильно. Очень правильно — для «Живой Мысли», но не для живого существа. Вам незнакомо понятие «сочувствие», «жалость», «доброта». Уж не потому ли, что никто не вмешался в ваш путь?

— Мой путь здесь, на этой планете.

— Неужели? — подумали они одновременно и осознали, что этому разговору столько же лет, сколько человечеству. И что Вселенский Разум необратимо теряет «Живые Мысли»; уходящие в вечный круг на материнских планетах. Они вели этот спор, когда еще жила ни земле раса крылатых, отдаленных потомков ящеров. Люди донесли в туманных легендах до современного мира подробности сотрясавших землю битв. И Выговцев не дал Трофимову спасти расу крылатых от загадочной эпидемии… Выговцев, или кто-то еще. Потом они постоянно встречались, переходя через века и эпохи и каждый раз возвращались на новый круг, и каждый раз неминуемо встречались опять, потому что равновесие должно быть нерушимо. Каждая планета должна пройти свой путь до конца! Но было в этой непреложности и повторяемости что-то переменное, что-то не дающее Трофимову отказаться от борьбы.

Трофимов выставил на границах «Шанхая» силовой барьер и стал вспоминать: працивилизация, Египет, майя, средние века, восемнадцатый век… По-разному воспринимаемы, в зависимости от личности, в которой пробуждалась «Живая Мысль» и ее Силы; все встречи были различны. Иной раз они схватывались даже не осознавая того, иной раз схватка приобретала характер магии и колдовства. Всяко бывало. Но почему против него одного, чаще всего выступало вроде как двое? Ведь он же человек, он не может овладеть Силами в полной мере. Кто же второй и почему надо двух на него одного? В этой мысли крылась загадка. В этой мысли крылась надежда.

Стены избушки, заколебавшись, растаяли. На секунду в глазах Трофимова сместились звезды, и Луна рухнула вниз, прорвав тучу. Отозвавшись в мозгу Трофимова грохотом, рухнул выставленный им барьер. Выговцев вступил на территорию «Шанхая». Он шел тяжелой поступью уставшего человека, не спеша. И только Трофимов видел, какие колоссальные силы клубились возле него. Но главное для Трофимова было понять. Понять, а потом встретить. Выговцева, как человек человека, лицом к лицу.

— А ты и этого еще не понял? услышал он ответ. — Я тебе объясню. Да, мы были вдвоем, но не против одного. Мы были вдвоем против всех. Люди по-разному понимают добро, но это человеческая игра слов. Только для себя или для многих — все равно добро. Только свое или общее совершенство, все равно совершенство. И вместе люди порождают единое поле стремления к добру и совершенству. Оно — само по себе сила, почти равновеликая Силам. Именно она приходила тебе на помощь.

«А я бы скрыл…» — совсем по-человечески подумал Трофимов и получил мгновенный ответ.

— Вот именно поэтому опасны для вас Силы!

Выговцев уже вышел из-за поворота дороги и стоял у калитки. Трофимов поднялся с кровати, открыл дверь и долго всматривался в лицо своего бывшего врача. У него и было лицо врача— немного печальное, с искорками надежды в глазах. Такое, какому положено быть у постели больного.

— Но ведь это значит, что победа будет за мной? — голосом нарушил тишину Трофимов. — Человечество растет численно, все больше задумывается о добре и справедливости, значит, наши силы растут?

Выговцев кивнул.

— И значит, я несомненно одержу победу?

— Да. Но тогда человечеству уже не понадобятся наши Силы. Его путь станет прямым.

— А я могу помочь, ускорить выпрямление пути, и вы хотите меня лишить этого права?

Выговцев ссутулился и сел на скамейку у калитки. Он не ответил на вопрос, но мир вокруг стал стремительно меняться. Видимые в оптическом диапазоне предметы потеряли четкость контуров, все заколебалось, сместилось. Струящийся столб освещения въехал в лачугу неподалёку и она расплылась бесформенной кучей. Забор зыбкой полосой поплыл направо, дорога сначала круто пошла вверх, потом постепенно загнулась вовнутрь, нависая над избушкой. Все это длилось недолго и все предметы приобрели прежний вид. Но Трофимов понял, что время сделало скачок назад. «Шанхай» наполнился писком и шорохом. Прямо у ног Трофимова отчаянно дрались кот и крыса, а вокруг из каждой щели, из-за каждого кустика глядели горящие злобой глаза.