Вокзал Виктория

– Луковицу возьмите.

Он достал из кармана пиджака яблоко и протянул Вике. Она засмеялась и взяла яблоко.

Они вместе дошли до широкой лестницы, ведущей в вестибюль. На стенах над ступеньками висели рисунки. На всех было изображено одно и то же, но совсем по-разному. Вика хотела остановиться и разглядеть, что и как здесь нарисовано, или спросить об этом Дмитрия Павловича, но не стала останавливаться и спрашивать тоже не стала.

Спустившись по лестнице, она взглянула вверх. Зимин стоял у перил и смотрел на нее. Наверное, он просто хотел удостовериться, что она действительно покинет школьное здание. Но ей стало как-то радостно от того, что он стоит вот так и смотрит. Как будто она уходит в ночь и метель, а близкий человек провожает ее на пороге дома и будет ждать ее возвращения.

Эта мысль была нелепой. И метели никакой нет, и не из дома она уходит, и никто не будет ее ждать, тем более совершенно посторонний, а вовсе не близкий человек.

Но все-таки, пока Вика шла через школьный двор, это странное ощущение билось в ее сердце.

– Сумочка ваша, девушка?

Охранник уже вернулся в свою будку. Викина сумка с инструментами стояла перед ним. Великодушен ее бывший любовник, что тут скажешь.

Вика взяла сумку и вышла за ворота. Город подхватил ее, и все, что мимолетно коснулось сердца, сразу развеялось. Она взглянула на уличные часы и стремглав побежала к метро: времени до Сониной прививки оставалось совсем мало.

Кошка вышла Вике навстречу в прихожую, окинула ее доброжелательным голубым взглядом, потерлась о ногу и направилась обратно в комнату.

– Соня, стой! – позвала Вика. – На прививку. Кис-кис-кис!

Кошка не обернулась и даже ухом не повела. Странное она все-таки существо – ласковая, но ведет себя только так, как сама считает нужным, а на любые призывы сделать то или это вот именно что ухом даже не ведет. Или все кошки такие? Впрочем, Сонина ненавязчивость Вику вполне устраивала. Она поймала ее на пороге комнаты и, посадив в обувную коробку, вынесла из квартиры.

Как и в прошлый раз, оказавшись в клинике на Цветном бульваре, Вика сразу же подумала, что хотела бы быть кошкой, чтобы полностью положиться на здешних врачей и медсестер. Даже мысль о том, что принятая здесь доброжелательность и приветливость стоит очень дорого, то есть в буквальном смысле дорого, немалых денег, – даже эта мысль не уничтожала уверенности и покоя, которые охватывали ее, как только она попадала в этот особнячок, спрятавшийся в переулке за шумным бульваром.

– Ой, я коробку вашу забыла! – сказала одна из таких вот приветливых медсестер, вынося Соню из кабинета, где ей сделали прививку, как сказали Вике, от всех кошачьих болезней. – Подержите пока на руках, я сейчас.

Медсестра ушла обратно в кабинет за обувной коробкой.

– Ну что? – спросила Вика, глядя в Сонины загадочные глаза. – Другая здесь жизнь, правда?

Ей показалось, что Соня кивнула, соглашаясь. Это, конечно, едва ли могло быть, но Вика уже заметила: когда держишь кошку на руках, она откликается на все обращения совсем по-другому, чем обычно – отвечает сразу и прямо по-человечески.

– Ну как ваша деликатная особа?

Врач Герман Тимофеевич шел по коридору и приостановился возле Вики.

– Спасибо, все в порядке, – ответила она. – Марсианка здорова.

– Марсианка – это имя?

– Это характер. На земные обращения не отвечает. Как будто не слышит.

– Может, правда не слышит.

– Почему вы решили? – удивилась Вика.

– По цвету глаз, – объяснил он. – Голубоглазые ангорские кошки часто бывают глухими.

Этого только не хватало!

– И… что же делать? – растерянно проговорила Вика.

– Ничего. – Он улыбнулся. Улыбка была такая, что Вика сразу успокоилась. – Вы же не собираетесь использовать ее для охоты. А для мирной домашней жизни ей хватит других чувств.

Кто-то позвал его, и он направился дальше по коридору.

– Герман Тимофеевич, а у вас брата случайно нет? – спросила Вика. – Вы очень на одного моего знакомого похожи.

Она не была уверена, что может называть знакомым школьного директора, с которым едва словом перемолвилась, но похожи этот врач и тот директор были удивительно – не столько коротко стриженными головами или суховатым сложением, сколько ощущением, которое оба вызывали даже при мимолетном разговоре.

– Это случайность, что похож, – ответил Герман Тимофеевич. – Братьев у меня нет. А вот вы похожи на картину Леонардо да Винчи. «Дама с горностаем», знаете? Может, это и не случайность.

Из другого конца коридора его позвали снова, и он ушел, коротко и ободряюще коснувшись перед этим Викиного плеча большой своей ладонью и оставив ее в недоумении.

«Еще и кошка глухая! – подумала Вика, выйдя на заметенный мгновенным мартовским снегом бульвар. – За что ни возьмусь, все вот так… Но что же это, почему?»

Она вспомнила Влада, его сузившиеся от ненависти глаза, его слова, вылетающие изо рта как плевки, и вместо резкой мобилизующей злости, которая вздыбилась у нее внутри, когда он назвал ее врагом народа, ее охватило отчаяние. Теперь, когда не было рядом даже случайного хорошего человека, кошкиного врача с огромными ладонями и излучающим спокойствие взглядом, – ничто не могло Вику от этого беспощадного отчаяния избавить.

Она стояла посреди заметаемого мокрым снегом Цветного бульвара, посреди огромного города совершенно одна, мир не обращался к ней никакой своей стороной, кроме враждебной, с этим ничего невозможно было поделать, помощи ожидать было неоткуда, и даже понять, отчего все это происходит с нею, что говорит ей мир этой своей необъяснимой беспощадностью, почему он обращается к ней именно так, – Вика не могла.

Глава 12

Появляться в коммунальной кухне Полина терпеть не могла, но иногда делать это все-таки приходилось. Обед она себе, правда, не готовила – еще не хватало! – а ходила для этого в «Метрополь» или в «Националь». Пускали ее туда без единого звука, швейцары почтительно кланялись, из чего она сделала вывод, что состоит на особом учете. Иначе невозможно было объяснить, почему в послевоенной Москве, скудно питающейся по карточкам, она допущена в закрытые для простых смертных рестораны, где есть хорошая еда.

Кофе Полина варила у себя в комнате на хрустальной спиртовке, которую купила в комиссионном магазине. Но иногда ей требовалась теплая вода, тогда-то она и выходила в кухню, чтобы вскипятить чайник на Тайкином примусе; своего она не завела. Полина старалась делать это утром, когда меньше была вероятность увидеть соседей. Впрочем, Шура Сипягина слонялась по квартире всегда, потому что считалась инвалидом.

Какая уж имеется инвалидность у костистой, похожей на крупную лошадь Шуры, особенно в сравнении с многочисленными безногими людьми на Смоленском рынке – они сидели на дощечках и передвигались, отталкиваясь от асфальта деревянными опорками, – Полина не понимала. Но она многого не понимала в Москве. Даже в Берлине все было гораздо проще.

Как бы там ни было, утренняя встреча с одной соседкой, даже с такой невыносимой, как старшая по квартире Сипягина, была все же менее обременительна, чем вечерняя со всеми одновременно.

На этот раз кухня была пуста. Вернее, так показалось Полине, когда она вошла туда с чайником в руке. Но уже через мгновенье она заметила стоящую у окна Серафиму. Впрочем, ее-то можно было не принимать во внимание, во всяком случае, как помеху. В Серафиме не было ничего заметного, она не была ни хороша собою, ни как-нибудь особенно дурна, она не притягивала взгляд и всем своим существованием напоминала едва ощутимое дуновение, и не ветра даже, а какого-то невидимого духа.