Волга - матушка река. Книга 1. Удар

— Папа, папа же, — прерывая песню, с упреком и недовольством заговорил старший сын Сережа. — Тебе же доктор сказал: «Нельзя после обеда ни спать, ни сидеть. Гулять надо». Мама! Сказал ведь доктор?

— Ох, дипломат у меня растет старший, — обрывая игру на гармошке, произнес Пухов. — Министр иностранных дел будет. Самому на Волгу охота, так он меня доктором пугает. А ну, орлы, на Волгу!

Но тут Сережа всех удивил:

— Я на велосипеде.

— Как? — воскликнула мать. — Сразу сядешь и сразу поедешь?

— Умею, мама. И очень просто: падаешь на правую сторону, крути руль вправо, падаешь на левую, крути влево. Очень просто.

— Но падать-то знаешь как? — спросил отец.

— Сто раз падал. В школе у нас велосипед, и мы уж падали, падали…

— Но ведь там во дворе, а тут на улице, — не унималась мать.

— И во дворе и на улице, мама. Сто раз, говорю, а то и тыщу.

Малыши смотрели на брата, тараща глаза, как на слона. Мать все больше тревожилась.

Александр Павлович сказал:

— Пусть сначала покажет свое искусство во дворе. Видишь, Сережа, мама волнуется, и ты докажи, что волнуется она напрасно, а то — сто раз, тыщу раз. Давай во дворе!

Сережа вывел велосипед, ловко сел в седло, сделал несколько кругов, довольно осторожно объехал клумбу, но когда разогнал велосипед на большой скорости да еще, отпустив руль, с фасоном заложил руки за спину, — все, в том числе и мать, воскликнули:

— В цирк бы ему!

А Сережа уже через ворота выскочил на улицу и помчался по асфальту, приостанавливаясь только при встрече с девчатами, как бы давая знать: вот, дескать, я какой, вот какой у меня велосипед, вот какая у меня льняная гладкая прическа.

Мать шла впереди, держа за руки двух младших сыновей, гордясь ими… И Аким Морев, глядя на них, думал: «Какие чудесные пареньки растут! Мы ведь с Олей тоже думали — будет у нас сын или дочка. Как было бы хорошо иметь сына или дочку, а то и двух сыновей… И сейчас мы шли бы по улице с Олей, она держала бы за руку одного, я — другого. Конечно, если сорванцы, тогда нелегко… Но они у Груши такие славные». Думая так, Аким Морев мысленно как бы беседовал с Ольгой и рассказывал ей о впечатлениях, полученных от посещения семьи Пуховых…

И вдруг очнулся: рядом с Грушей сыновей уже нет, а она сама, зовя на помощь Пухова, кидается из стороны в сторону, словно ловит бабочку.

— Сашенька! Ванюша! Да куда вы? Александр! Помоги.

Саша уже сидел верхом на высоком деревянном заборе, отгораживающем стройку нового многоэтажного дома, Ванюша просунул голову в дыру забора и, корча гримасы, покрикивал:

— Я тоже в цирк.

Но вот мать подбежала к Саше, и тот моментально исчез, затем выскочил на улицу, наматывая на себя ржавую проволоку, а Ванюша мелькал где-то на этажах дома.

Когда Саша и Ванюша были водворены отцом на свои места, то есть по обе стороны матери, Аким Морев, искренне рассмеявшись, проговорил:

— Ну, действительно орлы!

Снова все шло чинно, только мать была встревожена: держа сыновей за руки, она то и дело посматривала на них, боясь столкнуться с какой-нибудь неожиданностью. Ну да, вот лужа… Ванюша высоко вскинул ногу, намереваясь всей лапой бахнуть по воде. Груша отвела его. Саша рванулся к тому самому дубу, что недавно ранним утром рассматривал Аким Морев: на рогульке дуба сидел сизый голубь.

Вскоре показалась Волга.

Воды Волги лились широченным потоком, серебрясь под солнцем, и казались по-осеннему густо холодными.

Поодаль, в скверике над Волгой, сгорбившись, сидел одинокий человек. Пухов, глянув на него, сказал:

— Ровно четыре, — и посмотрел на часы. — Так и есть: четыре.

— Что это вы? — недоумевая спросил Аким Морев.

— Видите, сидит? Механизм великой точности. Все по расписанию: каждый выходной ровно в четыре вы можете застать его здесь, на лавочке… Через пятнадцать минут поднимется и уйдет.

— Кто же это — уличные часы?

— Сухожилин, Гаврил Гаврилыч.

6

На двери кабинета висела под толстым стеклом голубоватая лаковая дощечка, гласившая: «Секретарь горкома Г. Г. Сухожилин». Дощечка, стекло, сама надпись находились в такой образцовой чистоте, словно принадлежали санитарному врачу.

Сие имеет свою достопримечательную историю.

Однажды, лет пять назад, Гаврила Гаврилович Сухожилин, при поддержке Малинова только что тогда вступивший в обязанности второго секретаря горкома партии, придя на работу, вдруг увидел: дощечка покрыта пылью. Заметив это, Сухожилин пересек приемную и, не здороваясь со своим помощником, недовольно бросил:

— Коменданта!

Комендант незамедлительно явился и, став перед столом секретаря горкома, спросил:

— Что прикажете?

Гаврила Гаврилович снял пенсне и, поводя им в воздухе то вправо, то влево, начал так:

— Непорядки в мелочах всегда ведут к непорядкам в больших делах и к моральной нечистоплотности. А все это является данными, свидетельствующими о непорядках в сознании, или: коготок увяз — всей птичке пропасть. Согласны вы со мной?

— Да. Конечно. Точно, — подтвердил комендант, одновременно думая: «Как муха возится над чем-то, а над чем?»

Они оба несколько секунд молчали. Сухожилин укрепил пенсне на переносице и сел за стол, давая этим знать, что разговор окончен. Комендант переступил с ноги на ногу, чувствуя, как в сердце забирается тревога.

— Конкретно, Гаврил Гаврилыч, — еле слышно проговорил он.

— Дощечка на двери в пыли — это и есть коготок, — не отрывая взгляда от бумаг, ответил Сухожилин.

— А! Ну, а коготок-то тут при чем, да еще всей птичке пропасть? — уже чуточку повеселев, продолжал комендант.

— Безобразие всегда начинается с мелочей. Конечно, о пыль на дощечке никто не споткнется, однако она может оказать психологическое воздействие, — и тут, конечно, Гаврила Гаврилович привел несколько цитат, закончив свою речь такими словами: — Сами думайте. У меня тоже двадцать четыре часа в сутки, и тратить их на то, что ясно и ребенку, мне не положено.

Комендант отправился к себе в «апартаменты», вызвал уборщицу и «загнул» такой коготок, что она после этого до блеска протирала дощечку на двери кабинета Сухожилина, шепотом говоря: