Волга-матушка река. Книга 1. Удар

Это вы расскажите… расскажите. Тем более машина уж не так грохочет: по гудрону бежит, — настойчиво проговорил академик, удобнее усаживаясь, готовясь слушать.

Аким Морев еще раз посмотрел в правую и левую сторону, на тучу пыли, на фоне которой погасала радуга, и начал:

— Это было очень давно, лет сорок тому назад… На подоконнике управляющего нефтяным промыслом каждое утро появлялась беленькая лохматенькая собачонка. Она садилась на коврик и, распустив длинные, почти до лапок, уши, смотрела на нас, ребятишек, выпуклыми глазами, как бы говоря: «Эй вы, шантрапа голодраная».

Но мы, голодные дети рабочих, все равно каждый раз к определенному часу сбегались в комнату моего отца, потому что отсюда было видно собачонку, и ждали, когда появится горничная Маша. Вот появляется и Маша с блюдечком в руках. В блюдечке молоко, в него накрошен белый хлеб. Маша с ложечки кормит собачонку. Та быстро хватает кусочки и глотает их, словно утка, затем какой-то миг смотрит на нас и снова хватает кусочек. Накормив, Маша салфеткой вытирает собачонке морду, чем вызывает у той недовольное ворчание и даже хрипло-брезгливый лай.

— Уходите прочь, — поясняет действия собачонки мой отец, вместе с нами наблюдающий кормежку. — Мы пожрали, и теперь уходите от нас прочь, — и горестно добавляет, обращаясь ко мне: — Акимка, пойдем на Солдат-базар. Договорились мы с матерью: придется суконку продать.

Мой отец — плотник по профессии, приехал из поволжской деревушки Яблоновки в Баку еще зимой и очутился на положении безработного. Он каждый день с утра и до позднего вечера ходил по промыслам, подолгу терся на верфи, искал какую бы то ни было работенку. Но всюду и все было переполнено. Сначала отец с матерью сплавили на Солдат-базаре, как звали толкучку, вещи менее ценные, но теперь, выходит, добрались и до суконки, то есть гимнастерки, когда-то купленной у солдата на море. В этой суконке, по рассказам матери, отец венчался, — так что она ценилась со всех сторон: и как память о Каспии, и как память о женитьбе, и, вообще, как праздничное одеяние… и теперь приходится продавать. Отец уже несколько раз таскал суконку на Солдат-базар. Там он ее разворачивал и, держа за плечи, приговаривал:

— Вот — сукна доброго, солдатского, износу ей нет. Глядите, еще ни разу не стирана.

Это было верно: под мышками суконки виднелись белесые пятна от пота… и все равно за нее давали тридцать копеек, от силы сорок, а отцу хотелось получить пятьдесят. Он, достав где-то бесплатные билеты на проезд из Баку до родной деревушки, теперь рассчитывал, что если получит за суконку пятьдесят копеек, то хотя и кое-как, но прокормит нас в пути. Давали сорок, и пришлось на это согласиться.

Аким Морев почему-то смолк.

— Здорово рассказываете! Продолжайте! Продолжайте, Аким Петрович! — поощряюще произнес Иван Евдокимович.

— Да. Сорок копеек. И вот мы сначала на шхуне отплываем из Баку, ютясь в трюме, переполненном такими же безработными, как и мой отец, такими же голодными ребятишками, как и я. Затем в Астрахани пересаживаемся на пароход, заняв самые дешевые места — на корме. Я все время прошу есть, хотя бы корочку хлеба. Но отец расчетлив. Во-первых, чтобы иметь вес в моих глазах, он сорок копеек серебром поменял на медные пятаки, и всякий раз, как только я начинаю ныть, он вынимает пятаки, подбрасывает их на ладони, как что-то весьма весомое, и произносит так, вроде у него целое состояние:

— Не скули! Вот денжищев-то сколько: приедем в Приволжск, в обжорный ряд пойдем. Помнишь, как мы с тобой в обжорный ряд ходили?

Академик улыбнулся:

— Ах ты, предприимчивый мужик… Значит, поменял серебро на медь и утешал мать, вас, себя, дескать капиталы какие — восемь пятаков.

— Да. И тратил в день две копейки, покупая два фунта хлеба, всякий раз говоря при этом:

— Дуй, сынок, кипяток. Ну что же, что без сахару? Сахар, он что? Сладость только одна от него. Без сладости жить можно. А так — пей чашку за чашкой. Нальешь живот кипятком, он и будет торчать, как барабан. Отчего есть хочется? Пусто в кишках, вот отчего. А ты забей их чем ни попало, вот ныть и не будут, — философствовал отец так громко, чтобы все слышали.

И пассажиры, в том числе и я, с азартом пьем бесплатный кипяток. Пьем так, что у нас, ребятишек, действительно животы надувает, а от взрослых поднимается пар, точно они только что вышли из бани.

Отец же подбадривающе покрикивает:

— Не робей, ребятишки! Скоро в Приволжск приедем, арбузов там накупим, дыней, ешь — не хочу. А оно можно и так — грузить арбузы. Сотню в лодку или на берег из лодки выгрузил — получай арбуз, а хошь — дыню. Али в тот же обжорный ряд — за пятак щей из рубцов ешь, сколько в тебя влезет… со своим хлебом, положим, — уже менее возвышенно заканчивает он.

И все едущие на корме, на нижней палубе, убежденные моим отцом, мечтают о Приволжске: там дешевые арбузы, дыни, да и в обжорный ряд можно сходить…

Нас то обгоняют, то несутся нам навстречу пароходы, нижние палубы которых переполнены пассажирами, видимо, такими же, как мы.

— Сдвинулась чего-то Расея! — произносит отец, поглядывая на пассажиров нижних палуб. — Горе это — оторваться от родного гнезда. А ведь вон оторвались — поплыли в разные концы.

И однажды утром он произнес:

— Горим, мать.

Следом за ним все повторили:

— Горим.

Нас, малышей, удивило: если в деревне или в рабочем поселке кто крикнет: «Горим!» — так люди вскакивают, куда-то бегут, всюду поднимается такая суматоха, что ничего не разберешь, лица у бегущих перекашиваются, рты открываются, а тут все произнесли страшное слово сидя, не пошевельнувшись. Я недоуменно посмотрел на отца и заметил, что его взгляд направлен в небо, заволоченное грязно-серой массой.

— Микроскопическая пыль, пригнанная ветром из среднеазиатской пустыни, — пояснил академик, добавляя с тоской: — Страшно: горим, поделать ничего нельзя. Когда пожар, так там — туши чем ни попало. А вот здесь горим, и… и ничего не поделаешь: микроскопическая пыль оседает на травы, поля, деревья, сжигает все, как раскаленные мельчайшие металлические опилки, а к тому еще из пустыни движется гигантская волна горячего дыхания. Что поделает с таким бедствием невооруженный человек? Ну, простите меня, Аким Петрович, перебил вас, — трогая за плечо Акима Морева, упрашивающе проговорил Иван Евдокимович.

Оказалось, в ту черную годину люди бежали во все концы страны от безработицы и главным образом от надвигающегося голода, — продолжал Аким Морев. — Бежали, зная по опыту, что «если не убежишь к хлебу, заранее ложись в могилку».

Гибли миллионы голов скота, сотни тысяч людей, на десятки лет разорялось хозяйство. А кулаки, особенно мукомолы, превращались в миллионеров: они перед черной годиной по дешевке скупали хлеб, хранили его в амбарах, а в голод втридорога продавали. Черт их заставит бороться с засухой, — это все равно что бороться с наживой, — снова перебил Иван Евдокимович, произнося все это скороговоркой.

— В Приволжске отец столкнулся с односельчанами, разыскав их среди тех, кто бежал из Поволжья от голода, — рассказывал Аким Морев так, словно его никто не перебивал. — Односельчане сказали ему:

— Куда ты, Петр? Домой? Ай подыхать захотелось? Тогда валяй. Нет? Ступай с нами за Дон — к хлебу. Как-никак, а перебьемся.

Отец посмотрел на Волгу, на ее мощные воды и с тоской произнес:

— А воды-то сколько! Водищи! Вот бы ее к нам на поля.

— Оно — да, — согласились односельчане и тут же с досадой добавили: — Только как?