Волга-матушка река. Книга 1. Удар

Пока гости завтракали, ведя беседу, восхищаясь семьей Бляхина, его сыновьями, дочкой и расторопной, полногрудой женой, в кабинете директора МТС уже собрались старики, живущие в этом поселке. Они хотя и глухо, — голоса-то на старости лет растеряны, — но страстно спорили о том, за какой надобностью их созывал Бляхин. А как только директор и люди, прибывшие откуда-то, вошли в кабинет, старики поднялись со стульев, ответно поклонились всем и присели, подбросив под себя шапки.

Аким Морев сообщил им, кто он, кто такой Опарин и кто такой Якутов, затем сказал:

— Вот что, отцы. Скажите нам и скажите откровенно, прямо, почему Левобережье перестало давать хлеб колхозникам и государству? Советская власть — ваша власть. Она никогда ничего дурного вам не делала и не намерена делать.

— Где уж!

— Зачем дурное?

— Избави бог, — посыпалось от стариков, и все они опустили глаза в пол.

Что потом ни говорил Аким Морев и Опарин, старики заладили одно:

— Где уж!

— Оно понятно, родная нам власть.

— Разве мы корим ее в чем?

— Таите правду, отцы? А мы к вам приехали за советом. Значит, не хотите помочь нам, Ну, что ж, прощайте, — поняв, что старики дипломатничают, намеренно проговорил Аким Морев, собираясь покинуть кабинет, но тут со стула поднялся высокий, видимо когда-то богатырской силы, старик и приглушенно пробасил:

— Вот что, родимый. Правду хоть знать? Айда ты да я на Пшеничный лиман. Айда, Я тебе там правду выложу. Доверяете мне, старики?

Односельчане-сверстники одобрительно зашумели!

— Он скажет.

— Совесть села нашего.

— Елизар-то Панкратыч? Ну! Еще бы.

Усадив рядом с собой в машине Елизара Панкратьевича, Аким Морев выехал на Пшеничный лиман. Дорогой старик молчал, только посматривал на обочину, покачивая головой, удивляясь тому, как стремительно несется машина…

Но вот впереди что-то зарыжело, и старик заволновался: глотал воздух, шумно вздыхал и все собирался что-то сказать. Наконец промолвил:

— Нет! На месте выложу правду.

Акиму Мореву показалось: впереди зарыжела какая-то, невиданная еще им в степи, трава, но вскоре убедился: то была пахота.

Старик дал знак рукой, чтобы машина остановилась, попросил открыть дверцу и, выбравшись, ступил на пахоту. А когда к нему подошел Аким Морев, сказал:

— Видишь? На черноземе при таком морозце — корка толщиною в спичку, а у нас? Топором руби — не прорубишь. И не от мороза это. Земля тут такая. Зачем же вы ее с одра-то поднимаете, головушки садовые? Она за лето прокалилась да прокалилась: в ней, как в железе, капли воды нет. Вода нужна. Отчаянная вода — море воды, тогда она даст хлеб большой, — земля такая. А вы пашете, зерно в нее бросаете. Да ведь в такую землю зерно бросать — все одно что на грудного младенца пятерик муки взвалить и сказать: «Вставай». Как из-под такой земли зерно поднимется? Знаем, не Советская власть это делает, а неразумные люди. Вот правда первая. А теперь, родимый, пойдем, я тебе вторую правду скажу.

Вскоре они стояли на кромке гигантского, заросшего травой Пшеничного лимана. Он тянулся далеко, километров на восемь, и упирался в искусственный вал.

— Видишь? — заговорил старик. — Людскими руками этот лиман построен. Во-он ребро-то чернеет. Насыпь.

— Мы ее произвели, колхозники: мужики на носилках землю таскали, а бабы — подолами. Невысокий вал, аршина два. Весенние воды он задерживал — море свое тут образовал… и весной мы сеяли пшеницу. Как? Граммофон видал? Видал, — ответил Аким Морев.

— Тогда легче пояснить тебе, — продолжал Елизар Панкратьевич. Присев на корточки, он начертил палочкой нечто похожее на лиман. — Вот лиман, будто пластинка граммофонная. Мы ее поставили, иголку пустили… Как иголка идет? Вовнутрь, стало быть. Так мы и пахали. Понимаешь? Ушла в землю вода с краев лимана — скорей-скорей паши и сей. Дальше вода сошла — опять скорей-скорей паши и сей. На дне, серединке, вода сошла — скорей-скорей паши и сей. Часы пропустил — бери семена на спину, и домой: все одно не уродится. Вот как сеяли, родимый. А их тут, лиманов-то, тыщи в степи. Тыщи, а то и десятки тыщ. А вы что теперь наделали? Травопольную систему возвели. Читал я у Вильямса. Умный был мужик. Да ведь вы не туда разум-то его двинули. Вы ведь вон чего натворили, — и старик с величайшей горестью показал на рыжую, жесткую, как кирпич, пахоту. — Взяли, значит, разбили поле-степь на девять полей, тракторы пустили… А разве тракторист будет ждать, когда в лиманах вода уйдет? Ему план надо выполнять. Айда, давай только. Взодрал то, что повыше лимана, в книжечку записал: столько-то и столько-то гектаров вспахал. «Ой, ура тебе!» — кричит ему директор. «Ура»-то шумит, а хлеба нет. Отчего? Оттого, что лиманы забросили. Вот тебе, родимый, вторая правда. Больше других правд у меня нет. Не взыщи, ежели я тебе не в угоду сказал… А то ведь вон нашего директора Бляхина под суд хотят отдать за то, что он наперекор неразумным людям пошел: лиманы стал распахивать да новые лиманы строить.

10

Возвратившись в город, Аким Морев два дня не появлялся в обкоме. Обложившись трудами Докучаева, Вильямса, «Дневниками» Докукина — деда Ивана Евдокимовича, агрономическими журналами, он читал их, перечитывал отдельные места, иногда поднимался из-за стола и ходил, ходил, все думая о том, что же делать с Левобережьем.

Перед Акимом Моревым все время стояли те две правды, высказанные стариком Елизаром Панкратьевичем, и они, эти две правды, диктовали ему: в Левобережье надо принимать самые срочные меры. Но какие? Вот на этот вопрос Аким Морев еще не находил ответа. Он пытался связаться с академиком Бахаревым, но того не было в Москве. Что же делать? Пойти за правдами, высказанными стариком?.. Но ведь так много распахано степи, так много заброшено лиманов: они отданы под дикую траву.

Не придя ни к какому окончательному заключению, надеясь, что оно, возможно, выявится при обсуждении вопроса на бюро обкома, он позвонил Опарину и сказал:

— Я прошу вас, Алексей Маркович, подготовиться к сообщению о том, что мы с вами видели в Левобережье; и в связи с этим подумайте, какие принять меры, чтобы Левобережье давало хлеб государству и колхозникам.

Опарин было возразил, что по такому вопросу удобнее выступить секретарю обкома, на что Аким Морев сказал:

— Я понимаю, трудно делать выводы… они могут оказаться скороспелыми. И, однако, сообщение обязан сделать председатель облисполкома.

И вот в три часа дня открылось заседание бюро обкома.

Опарин начал со Светлого опорного пункта. Высмеяв все, что они там видели, с негодованием закончил:

— Вместо того чтобы заниматься настоящим делом, директор увлекся разведением собственных овечек и вовлек в это безобразие всех сотрудников.

— Не всех. А агроном Вахламов? — вступился Аким Морев.

— Да он и его втянет: раз отара запаршивела, одной овечке не спастись. — И Опарин снова взвился: — Опорный! Да еще официально называется Светлый опорный пункт! От нас триста километров, от соседней области триста километров. Кто приедет, они его баранинкой накормят, арбузами завалят, тот и уши развесит. Гнать надо! Под суд! — После этого он обрушился на Еруслановскую мелиоративную опытную станцию, разрисовав и ее в комических тонах, и заключил так же: — Двадцать восемь директоров сменилось. Они зарастили усадьбу непроходимой полынью, засолили поля. А ведь теперь все эти штукари лекции поди-ка где-то читают или другие станции доколачивают. Надо их под суд, под суд! Или с той же травопольной системой. Степи порезали, — дескать, ввели систему. Но ведь это все — вранье. Никто травопольную систему не оберегает. Тот же Бляхин. За старичками пошел, скоро, пожалуй, иконы подымать будет, толоку заведет. Что делать? Надо объявить самую решительную борьбу с теми, кто нарушает агроправила, выработанные такими знаменитыми агрономами, как Докучаев, Костычев, Докукин и Вильямс.

Следом за Опариным слова попросил Якутов.

Он целиком и полностью поддержал председателя облисполкома и так красочно нарисовал перспективу сельского хозяйства в Левобережье, конечно, при «абсолютном проведении травопольной системы земледелия», что все, кроме Акима Морева, успокоились, а многие в тайниках души даже подумали: «И зачем Аким Петрович созвал нас? Ведь все идет хорошо. Ну, временный неуспех… а там глядишь, все пойдет и пойдет. А он целый день у нас отнял».

Подметив благодушное настроение членов бюро обкома, Аким Морев выступил тут же после Якутова. Он говорил осторожно, чтобы не обидеть Опарина и в то же время нанести удар Якутову.